И они послушали, как спит мальчик.
5. Нога
— Ну что, Валерий Мартынов? — Врач отнес костыли в сторону.
— Все хорошо. — Мартын улыбнулся.
— Спишь?
— Хорошо.
Медсестра принесла протез — дюралевую ногу, — они с врачом присели возле Мартына.
— Давно спишь? — спросил врач.
— Да. Уже, наверное, неделю. Даже больше.
Врач кивнул.
— Последние сны были не страшные. А может быть, привык. Ужас есть, но какой-то… Как будто восторг. — Он хихикнул. — Наверное, похоже на роды.
— О-о! — Врач удивился и посмотрел ему в лицо.
— Правда. И что нога болит, уже не кажется.
— Встаем? — Сестра готовилась держать Мартына за локти.
— А можно мне быть здесь, пока я научусь ходить? — Мартын боялся подняться.
— Встали! — Врач стал серьезным.
Его взяли под локти — и он поднялся.
— Снов-то больше нет, — сказал он.
6. Пост
Ночью, чтобы не уснуть, медсестра Маруся кривлялась сама себе, глядясь в выгнутую никелированную поверхность бикса. И увидела в ней отражение осторожно подходящего к ней человека. Дождалась, когда он подошел совсем, и обернулась, чтобы напугать первой:
— Ну, чего, Мартын?! Что ты бродишь ночью? Спи!
Подошедший не ожидал и, растерявшись, попросил радедорм.
— Иди! — сказала Маруся. — На три месяца вперед радедорм сожрали. Через неделю зайдешь…
— Жалко, — сказал подошедший и пошел прочь по коридору.
Он едва успел дойти до двери, ведущей на лестницу, — сестра закричала страшно, одним воплем отпихивая от себя зачем-то стол, чтобы убежать, чтобы догнать? Спрятаться? Кричала и не могла оторвать взгляда от человека, который, быстро оглянувшись, исчез на лестнице. Он был как две капли воды похож на Мартына, но у него было две ноги.
7. Свои и чужие
Опять было лето. Мартын ходил по двору на протезе почти уверенно, хотя и уставал.
Они собирались в садике возле кухни перед обедом и после ужина. Играли на гитарах, рассматривали армейские альбомы, играли в карты, пели, говорили об оружии и были недосягаемы для остального мира, потому что в прошлом их была война. Медсестра, которая когда-то пристегивала Мартыну протез, ждала его соседа постарше.
пел тот, которого ранило в мошонку. Лицо у него было вдохновленное и суровое. Он готов был сражаться и дальше.
— Маруся, слышал, Мартына видела на двух ногах.
— Опять?
— Не, тогда еще. Я ей сказал: «Ты, старуха, при аптеке, осторожнее с препаратами, еще не то увидишь».
— …и в Африке туз.
— У нас Рыжий был. Ни разу не выстрелил — там же.
— Я говорю: «Ты, сука, ты второй день из Союза, оглядись! Не та точка, здесь „духи“ сейчас будут и „шмели“ — тюх-тюх — через время».
— Какие шмели? — спросил парень с перевязанным носом.
— Ты сколько там был?
— Одиннадцать часов.
— «Шмель» — это вертолет огневой поддержки, — объяснили ему. — Прилетает — и пятнадцать минут обрабатывает. И все. У него только руль не стреляет.
— А…
— Он мне: «Неисполнение приказа!..» Я ребят отозвал, все умные — за мной, а он там как стоял, так и стоит навечно с исполнительными…
— …переулок Дружбы, дом 5…
Мартын подошел к сестре. Она улыбнулась — сморщила лицо:
— Все?
— Отползаем, — сказал Мартын.
— Куда решил?
— А куда первый самолет.
— Счастливо. — И опять посмотрела на «своего». Он переписывал песню, которую пел раненный в мошонку:
— Обожди, помедленней. «Я глотаю пыль…»
— И трясу яйцами от страха, — бросил кто-то, проходивший мимо.
— Правда, что ли?
— Козел. «Глотаю пыль и обливаюсь потом».
Мартын закрыл глаза и подставил лицо солнцу и не сразу увидел Рыжего, который появился внезапно за больными. Не подходил, смотрел и смотрел на Мартына, во взгляде его не было укора, он смотрел, как смотрят на чужого, лицо его было видно теперь: оно было чистым. Он повзрослел, если может повзрослеть убитый в девятнадцать лет безвинный человек.
Мартын увидел его и обрадовался. Показал протез, улыбался. Сказал:
— Тебя давно не было. Где ты теперь живешь?
— Там.
— А почему домой не едешь?
— А ты поедешь?
— Нет.
— А спрашиваешь.
— Хорошо там сейчас? Конечно, хорошо. И аккордеон.
— Ой, правоверные идут! — заговорили раненые на двоих, которые всегда приходили позже, чтобы не привлекать внимания, но всегда его привлекали: азербайджанцы или абхазцы.