— Ты почему правоверных резала? — коверкая язык, полез к ним кто-то поздоровее. — Аллях-баши не простит!
Азербайджанцы огрызались, все внимание перешло к ним, но Рыжий сказал вдруг Мартыну строго и тихо:
— Вчера вечером ты бросил меня.
— Бросил? Я?!
— Ты так спешил. Если тебе хотелось побыть одному, надо было так и сказать.
— Я не понимаю! — Мартын помолчал, подумал. — А ты хорошо искал?
Рыжий молчал.
— Ладно, потом найдешь. Подумаешь, нога. Что она может одна?.. Я убежал от тебя… а больше я ничего не делал?
— Я не могу сказать. Только Камиллы нет уже несколько часов.
— Кого?!
— Аллях один! — говорил здоровый, и все смеялись. — Не велел обижать! Ай-яй!
Рыжий помолчал еще и исчез, дернувшись вдруг на неслышный Мартыну крик оттуда, куда он скрывался после встреч.
8. Новая трудовая жизнь
Это был счастливый, хотя и трудный день.
У Мартына теперь была комната, где всегда был порядок. Перед тем как уйти на работу, он постоял в тот день перед зеркалом, разглядывая опухшее от вчерашнего питья и скандала лицо. Усы — гордость — «песнярские». Пошел, так же внимательно, как усы, оглядев комнату. Все в порядке.
Ждал целую минуту, спрятавшись за угол. Она появилась — высокая, гораздо выше его, — почти красивая.
Она уже взялась за ручку двери, когда он подошел и сказал открыто и просто, как репетировал:
— Привет.
Она отдернула руку, смотрела молча и мрачно.
— Я вчера тебе нахамил, извини, — сказал он и похлопал себя в наказание по рукам, коснулся ее руки. — Мне вообще нельзя пить.
Она, оскорбленная его вчерашней наглостью и вынужденная быть великодушной потому, что он калека, все-таки, почти неожиданно для себя, простила и усмехнулась грустно, не ему, а всем этим проклятым обстоятельствам:
— Да ладно. — И сразу нахмурилась опять. — Только больше не лезь, понял? У меня своя жизнь, у тебя — своя! И я не собираюсь!
— Я правда не хотел, — сказал он и опять тронул ее рукой.
— Пошли. — Она вздохнула и опять открыла дверь.
Плохо только, что они работали в одной комнате. Кроме них там сидела еще одна девушка, Анжелика, настолько некрасивая, что ее можно было не принимать в расчет. Мартынов — а работали они в отделе учета военкомата — старался вести день прилично: его, кажется, простили.
— Вот эти люди, — выкладывал он перед здоровым бородатым мужиком лет двадцати восьми учетные карточки с фотографиями, — должны будут поехать на сборы вместе с вами. Посмотрите внимательно: они чем-то хуже вас? По-моему, нисколько.
Мужик молчал, с трудом сдерживая раздражение.
— Однако ни один не додумался до такого. — Мартын бросил перед мужиком бюллетень. — Мы же проверяем бюллетени. А вашу липу я пока военкому не показывал. Не хочется, честное слово. Неужели вас не унижает? Сильный, судя по вам. Здоровый. Инженер. И готов унизиться до такой степени.
— Заткнись, а? — попросил мужик.
— Да мне вас жалко! — Мартын покраснел. — Вам два месяца отслужить! И все. Чего вы все боитесь? В лесу, полтора часа от города. Так скоро армии не останется, вон женщин будем обучать, — кивнул на девушек. — Что делать, я не знаю. — Постоял, подумал, повернулся к высокой девушке. — А что ему может быть за подделку бюллетеня?
— Расстрел, конечно, — ответила та в ту же секунду, с ненавистью и брезгливостью глядя на Мартына: можно было подумать, что она сейчас выругается страшным мужицким матом или запустит в него тем, что попадется под руку.
Он ушел из комнаты, прошел к выходу, растерянный такой явной неприязнью. Подошел к старому вахтеру, с которым одним у него все было обговорено. Тот, завидев Мартына, встал и вытащил папиросы. Мартын закурил, и они постояли молча у открытой двери. Около военкомата сидел на тротуаре студент и торговал букетами опавших листьев: двадцать копеек пучок. Рядом с ним стояли еще двое в туфлях на высоких каблуках.
— Мать пишет? — спросил вахтер.
Мартын дернул головой вверх: еще как! Не то слово.
— Э-э! — Вахтер выдохнул дым, и они оба, по-разному, посмотрели на студентов.
— Римский-Корсаков. «Полет шмеля», — объявили вдруг по транзистору. Мартын не поверил, изумился — и заржал вдруг истерически. Его не поняли. Он смотрел на удивленные лица и смеялся во все горло и не мог остановиться.
Он умылся и вышел из туалета опять в боевом настроении, даже задержался у Доски почета, где висел его портрет, и услышал случайно, как Анжелика — та, некрасивая, — выговаривала мужику с бородой: