Он был из тех психов, из тех сумасшедших. Точно такой же, как и те немногие люди, которых она боготворила, потому что по воспитанию своему, по направлению всей своей жизни должна была их боготворить. Она привыкла называть их высокопарным словом «творцы», и то, что он говорил сейчас, уместнее было бы слышать из уст джазовых импровизаторов, поэтов, художников. Тем это полагалось говорить, и, выслушивая путаные и сбивчивые признания в том, что не они играют и пишут, а ими играют и пишут, что время неоднородно, что существует особое, творческое время и что в одну секунду зачастую умещается вообще все, что может испытать человек за целую жизнь, она испытывала возвышающее чувство своей причастности, приобщенности к стройности, красоте, гармонии великого искусства, к неслышимой музыке сфер… Его игра оставалась для нее малопонятной возней с острым, раздражающим запахом мужицкого пота.
— Ну чего вы на меня так смотрите? — спросил Шувалов. — Почему у вас такое лицо? Как будто я говорю о чем-то таком, чего в природе нет и быть не может? Вот она, кстати, эта самая прозрачная стена. Что толку от того, что я тут перед вами распинаюсь? Вы меня слышите? Понимаете? Или хотите другое услышать. Про то, как я живу? Про то, что ем? Про мой упорный труд, про то, как я выбился из грязи в князи, про то, какая у меня машина и какие трусы? Про то, как я жру разных там устриц и мидий? А может быть, про силу духа и волю к победе? И я вам отвечу: «Да-а-а, я много и упорно работал, потому что у меня была мечта, и теперь я надеюсь, что мой жизненный путь послужит примером для сотен и тысяч таких же парней, примером того, как важно иметь высокую цель в жизни и стремиться к ней». Я же знаю, я же заранее знаю все то, что вы хотите от меня услышать. У вас есть готовое представление, у вас есть готовый коридор для меня. И в том коридоре я должен быть героем, позитивным, веселым парнем и завидным женихом, потому что я стою хренову кучу денег и потому что угрюмых миллионеров с постной рожей в природе не бывает. Я должен быть в полном порядке, да? Я должен весь лучиться счастьем, потому что все хотят видеть это счастье и купаться в нем, так как своего собственного не имеют, — вот и живут чужим! И вы с этим ко мне пришли и с этим от меня уйдете. А потом, конечно, станете гордиться, как хорошо вы меня поняли. А ни хрена вы на самом деле не поняли и ничего про меня не объяснили.
— Ну, и про это я хотела бы услышать тоже, — отвечала она с растерянной и примирительной улыбкой. — Просто таковы правила игры. Но вы можете рассказать о том, о чем сами захотите.
— А неохота мне, — отмахнулся Шувалов. — Все равно никто ничего не поймет. Только будут пялиться как бараны на новые ворота — о чем, мол, это он? Где счастье, где купание в роскоши? Где его осуществленные мечты? Тьфу…
Шувалову принесли обед; безукоризненно вышколенный официант все мигом накрыл и расставил… и она не удержалась от чисто профессионального любопытства — в меню были борщ и немудреное на вид, явно предназначенное для набора дополнительной мышечной массы блюдо: так называемая паста — спагетти под густым мясным соусом. Он поглощал еду с совершенным равнодушием — постоянно одно и то же изо дня в день.
Он ел, а она ерзала в кресле. Разумеется, ни о каком продолжении разговора не могло идти и речи. Смотреть на то, как он работает челюстями, — нет, это было выше ее сил, и она принялась старательно возбуждать в себе чувство гадливости, представляя Шувалова самодовольным, беззастенчиво чавкающим хамом, ничего вокруг себя в упор не замечающим. Не больше того. Он ей попросту не интересен, не нужен. Ну, ведь мог бы нормальный, воспитанный человек вести себя хоть на йоту пристойней. Несмотря на то что «обеденная ситуация» все-таки предусматривала известную долю непринужденности, Шувалова она отчего-то не могла простить.
Она отдавала себе отчет, что может состряпать статью, отбарабанив заученное и зафиксировав расхожее, стереотипное. В конце концов, читательской публике, которую она в глубине души презирала, действительно интереснее количество спален и полный состав автомобильной конюшни. Да еще, конечно, «жареные факты», неизвестные подробности интимной жизни звездного жеребца, которого то и дело ведут на новую сенсационную случку. Все она вполне могла сочинить и сама. А Шувалов бы даже в упор не заметил. Она могла не бояться обвинений в «оскорблении чести и достоинства» — он был совершенно равнодушен ко всему, что не являлось игрой. Потому что он псих, косноязычный, безграмотный псих со стремительно прогрессирующей манией величия и несокрушимой уверенностью в том, что ни единый человек на свете его так, как нужно, не поймет.