— Какой еще Ильдар, дурачок? Никого здесь не было.
Выходило, что Ильдар изловчился выскочить из бокса прежде, чем вошла эта красивая медсестра.
— Тебя как зовут? — спросила девушка и тут же спохватилась: — Ах да, я забыла, что сама тебе разговаривать запретила. Ну ладно тогда, потом познакомимся. Лежи отдыхай, набирайся сил.
И она ушла беззвучно, а Семену ничего не оставалось делать, как лежать.
Практически лишенные женского общества интернатовские воспитанники были неуклюжими и неловко-косноязычными в общении со своими сверстницами. В архангельском заповеднике работало несколько пожилых поварих, разумеется, питавших к подросткам исключительно материнские чувства. Правда, была там одна молоденькая и довольно симпатичная медсестра, которую по причине абсолютного отсутствия конкуренции воспитанники наделяли идеальными женскими чертами, так что она со временем сделалась уже не вполне конкретной Катей с довольно полными ногами и бюстом второго размера, а женщиной с большой буквы, женщиной вообще. Но о том, чтобы к ней подкатить, не могло быть и речи: всем было известно, что «имел» ее сам Орешкин — зловредный и крайне опасный мужик, управляющий всей хозяйственной жизнью армейской футбольной базы. (И ворующий у воспитанников плеера, как узнал Семен сегодня.) Приходилось довольствоваться бесконечными анекдотами и разговорами о «телках», просмотром порнографических журналов да фантастическими рассказами некоторых парней о собственных любовных похождениях, якобы происходивших в действительности. Лишь Ильдар, обладавший и необходимой смелостью, и смазливостью, да еще Олень и Вован завели подруг.
Что касалось Семена, то он был совершенно чист, если не считать, конечно, некоторых неприятных моментов, случавшихся во сне, но и эти моменты были, как он узнал, естественными и здоровыми. Иногда, покидая интернат и оказываясь на улицах Москвы, он порывался заговорить с ровесницами, всякий раз подхлестывая себя: «Сейчас или никогда». Но слова неизменно застревали в горле, и какая-то робость охватывала его. Кончалось тем, что он бродил по городу, смотрел на проходящих мимо девушек и мысленно набирал из них себе гарем. «Хорошо бы вот эту, — говорил он себе, — и вон ту». Число наложниц множилось, и он грезил о том времени, когда к нему придет наконец громогласная слава футбольного игрока и будет достаточно одного только взгляда, чтобы любая девушка с готовностью и восхищенной покорностью приблизилась к нему. С одной стороны, он хотел обладать ими всеми, горделиво несущими свою неприступную красоту, а с другой стороны — мерещилась какая-то особенная, исключительная, и вот тут-то мечты Семена принимали совершенно другое направление: представлялся ему большой деревянный дом на опушке соснового леса, особой конструкции автомобиль, а в нем молодая женщина. Было ясно, что она очень красива, очень любит Семена, и Семен точно так же любит ее.
Вот в таком ожидании он и жил.
14. Здесь и сейчас
Барселона
Март 2006
«От тебя уже совсем ничего не осталось. Посмотри на себя, от тебя уже совсем ничего не осталось. Лживое дерьмо, лживое дерьмо, дай мне свою руку, ну дай мне свою руку!» — слышал он истеричный визг… и хохот, хохот.
И Шувалов узнавал его — узнавал юродивого, узнавал Попрыгайчика Джимми, который и во сне оправдывал свою репутацию величайшего футбольного проныры, способного проходить сквозь любые стены.
«Дай мне свою руку сейчас же, дай мне свою руку!» И Шувалов против воли подчинялся, и рука его, непомерно разбухшая, как будто протекала сквозь бледные с синюшным отливом пальцы Джимми. И Шувалов ее больше не чувствовал. Она словно отрывалась по локоть, и Джимми хохотал.
«Ах, ручка, моя ручка, у меня есть теперь твоя ручка! Попробую-ка я теперь ее продать, желающие найдутся, а лучше изготовить двести тысяч слепков и продавать по доллару за каждый. Так я стану миллионером, так бедный Джимми станет миллионером. А чем же он хуже других? Шувалова распродают по частям, а Джимми в это время должен стоять в стороне? Нет, пусть у Джимми тоже будет частичка святых мощей. Святой гниет заживо, а его распродают — кому пяточку, кому носик, кому глазик. Распродают, пока он окончательно не протух. Ведь его же давно разрезали и заполнили соломой. Он несется со скоростью света, наш великий футбольный святой, весь набитый дерьмом фальшивых побед и совершенно неуязвимый. Его скоро будут выносить на носилках, выкатывать на роскошном золотом катафалке, а не то он весь рассыплется, бедный, прямо на поле. Ты мне не веришь? Ты, что же, ничего еще так и не понял? Ну тогда посмотри на свою ножку, на ножку со стеклянной коленочкой, на ножку, которая стоит все пятьдесят миллионов евро. Посмотри на ногу, дерьмо! Проверь, проверь, проверь, на месте ли она. На ножку нашу, ноженьку никто не посягнет — она ведь священная, приложись к ней губами, и она исцелит все болезни. Ох, какая прелесть, как ее все холят, как ее все лелеют, как ее обхаживают, эту ножку, как будто один крохотный мозольчик на ней во сто крат дороже нашей черной Мадонны…»