Я был верующий. Слова учителя заставили меня содрогнуться.
— Не говорите так, господин учитель! — воскликнул я. — Придите в себя! Посмотрите, где вы!
— Где я? — повторил мэтр Жан, поводя вокруг расширенными глазами, в которых вспыхивали искры безумия. — Где я? Где, ты говоришь, я нахожусь? На дне потока? Но я не вижу ни единой рыбки.
— Вы у подножия той огромной скалы Санадуар, которая нависла над нами. Здесь градом падают камни, посмотрите, вся земля ими покрыта. Уйдемте отсюда, учитель. Это опасное место.
— Скала Санадуар, — повторил учитель, пытаясь поднести ко лбу свою шляпу, которая была у него под мышкой. Скала Сонатуар[148] — да, вот твое настоящее имя. Тебя одну приветствую среди всех скал. Ты самый прекрасный в мире орган. Твои витые трубы должны издавать необыкновенные звуки, и только рука титана может заставить тебя петь. А я, разве я не титан? Да, я титан, и если какой другой гигант оспаривает мое право играть здесь, то пусть он явится. Да! Да! А мой хлыст, малыш? Где мой хлыст?
— Что случилось, учитель? — воскликнул я в ужасе. — Что вы хотите делать? Разве вы видите?..
— Да, я вижу его, я вижу его, разбойника! Чудовище! А ты разве его не видишь?
— Нет, где же?
— Черт возьми! Да он там, наверху, сидит на самом верхнем зубце знаменитой скалы Сонатуар, как ты сам говоришь!
Я ничего не говорил и ничего не видел, кроме огромного желтоватого камня, изъеденного высохшим мхом. Но галлюцинации заразительны, и галлюцинация учителя быстро овладела мною еще потому, что я боялся увидеть то, что видел он.
— Да, да, — сказал я после минуты неизъяснимого ужаса, — я его вижу, он не шевелится, он спит. Уйдем отсюда! Постойте! Нет, нет, не будем двигаться, помолчим. Сейчас я вижу, он шевелится.
— Но я хочу, чтобы он меня видел! И особенно хочу, чтоб он меня слышал! — воскликнул учитель, поднявшись в порыве энтузиазма. — Сколько он ни торчи на своем органе, я все же хочу поучить его музыке, этого варвара. Да ты слышишь; скотина? Я угощу тебя псалмом на свой лад! Ко мне, малыш! Где ты? Живо к мехам! Торопись.
— Мехи? Какие мехи? Не вижу…
— Ничего ты не видишь! Вон там, там, говорят тебе! — И он указал мне на толстый ствол деревца, торчащего из скалы немного ниже труб, то есть базальтовых призм. Известно, что эти каменные колонки часто бывают выветренными, как бы покрытыми трещинами на некотором расстоянии одна от другой. Они очень легко отделяются, если покоятся на рыхлом основании, которое осыпается под ними.
С боков скала Санадуар была покрыта травой и растениями, трясти которые было неразумно. Но эта реальная опасность меня ничуть не занимала, я был весь поглощен воображаемой опасностью — как бы не разбудить и не рассердить титана. Я наотрез отказался повиноваться. Учитель вышел из себя и, схватив меня за шиворот с нечеловеческой силой, поставил перед каким-то камнем, имевшим форму доски, который ему взбрело в голову назвать клавиатурой органа.
— Играй мое «Интроит»![149] — закричал он мне в ухо. — Играй, ты его знаешь, Я сам буду раздувать мехи, раз у тебя не хватает на это мужества!
Он бросился вперед, перебежал поросшее травой подножие скалы, добрался до деревца и стал раскачивать его сверху вниз, словно ручку мехов, крича мне:
— Ну, начинай! И давай не сбиваться! Allegro,[150] тысяча чертей, allegro risoluto![151] А ты, орган, пой! Пой, орган! Пой, орган!
До этого момента я думал, что вино развеселило учителя и он насмехается надо мною, и у меня была еще смутная надежда увести его. Но когда я увидел, с какой пламенной убежденностью он надувает мехи воображаемого органа, я окончательно потерял рассудок и приобщился к его бреду, который, под влиянием вдоволь выпитого шантюргского вина, становился, может быть, по-настоящему музыкальным. Страх уступил место какому-то безрассудному любопытству; как это бывает во сне, я протянул руки к воображаемой клавиатуре и зашевелил пальцами.
И тут со мной произошло нечто действительно необычайное. Я увидел, что мои руки разбухают, удлиняются, принимают колоссальные размеры. Это быстрое превращение причинило мне такие страдания, что я не забуду их до конца своей жизни. И по мере того, как руки мои становились руками титана, звуки органа, которые, казалось, я сам слышал; приобретали ужасающую силу.
Мэтру Жану тоже казалось, что он слышит музыку, потому что он кричал мне:
— Это не «Интроит». Что это такое? Я не знаю, что это, но это что-нибудь мое. Это божественно!
— Нет, это не ваше, — ответил я, так как наши голоса, превратившиеся в голоса титанов, заглушали громовые звуки фантастического инструмента, — нет, это не ваше, это мое!