ОГЮСТ ВИЛЬЕ ДЕ ЛИЛЬ-АДАН
(Полное имя — Филипп Огюст Матиас Вилье де Лиль-Адан; 1838–1889)
Вещий сон
Господину аббату Виктору де Вилье де Лиль-Адану[166]
Attende, homo, quid fuisti ante ortum et quod eris usque ad occasum. Profecto fuit quod non eras. Postea, de vili materia factus, in utero matris de sanguine menstruali nutritus, tunica tua fuit pellis secundina. Deinde, in vilissimo panno involutus, progressus es ad hos, — sic indutus et ornatus! Et non memor es quae sit origo tua. Nihil est aliud homo quam sperma foetidum, saccus stercorum, cibus vermium. Scientia, sapientia, ratio, sine Deo sicut nubes transeunt.
Post hominem vermis: post vermem foetor et horror; Sic, in non hominem, vertitur omnis homo.
Cur carnem tuam adornas et impinguas, quam, post paucos dies, vermes devoraturi sunt in sepulchro, animam, vero, tuam non adornas, — quae Deo et Angelis ejus praesentenda est in Coelis!
Однажды зимним вечером мы собрались в своем кругу любителей поразмышлять на чашку чая у камина в доме одного из наших друзей, барона Ксавье де ла В***. Этот бледный молодой человек в юности перенес тяготы долгой войны в Африке, что ослабило его здоровье и омрачило его душу. В беседе мы коснулись одной из самых загадочных тем: речь шла о природе необыкновенных совпадений, странных и таинственных, которые иногда случаются в жизни.
— Вот одна история, — сказал нам барон, — я никак не буду ее истолковывать. Она достоверна. Может быть, она вас поразит.
Мы закурили и приготовились выслушать его рассказ.
«В 1876 году, во время солнцестояния, той осенью, когда участились случаи погребений, совершаемых без необходимых формальностей и чересчур поспешно, что начало возмущать и тревожить парижских обывателей, около восьми часов вечера, возвращаясь домой после одного из интереснейших спиритических сеансов, я ощутил на себе влияние наследственного сплина, мрачная власть которого расстраивает и сводит на нет все усилия Разума.
Напрасно по предписанию докторов я регулярно принимал настой Авиценны, напрасно я поглощал неимоверное количество железа в виде различных препаратов и, отказываясь от всех наслаждений жизни, как новый Робер д’Арбрисель,[169] охладил жар моих кипящих страстей до уровня жителей снежных северных стран, ничто не помогало! Взгляните на меня! Для вас очевидно, что я молчалив и угрюм! Но очевидно также, что, несмотря на мой болезненный вид, по натуре своей я крепок, как дуб, если после стольких испытаний еще могу любоваться звездами.
Итак, в этот вечер, войдя в свою комнату и прикуривая сигару от свечи, горевшей у зеркала, я увидел, что был смертельно бледен! Я опустился в просторное старое кресло, обитое гранатовым бархатом, в этом кресле томительные часы моих бесконечных дум протекают быстрее. Приступ меланхолии был тягостен, как болезнь, как долгий обморок! Посчитав, что невозможно разогнать ее туман никакими светскими развлечениями — особенно среди утомительных столичных забот, — я решил попытаться уехать из Парижа куда-нибудь на лоно природы, предаться спорту на открытом воздухе, например охоте, и таким образом развеяться.
Едва мысль начать новую жизнь пришла мне в голову, я сразу вспомнил имя одного старого, давно забытого друга, аббата Мокомба.
— Аббат Мокомб, — произнес я тихо.
Последний раз я видел этого ученого священника в тот день, когда он отправлялся в долгое паломничество в Святую Землю. Уже давно дошла до меня весть о его возвращении. Он жил в скромном церковном домике в маленькой деревне в Нижней Бретани.
Наверное, у Мокомба найдется для меня какая-нибудь комната, тихий угол. Без сомнения, во время своих путешествий он собирал старинные книги, ливанские диковины… На прудах соседних усадеб, конечно, много диких уток… Что может быть лучше!.. И если я желал до начала холодов насладиться прелестью последних дней феерического месяца октября среди багряных холмов, если я хотел успеть полюбоваться сиянием долгих осенних сумерек на лесистых вершинах, я должен был спешить.
166
167
168
«Подумай, человек, чем ты был до твоего появления на свет, как тебе жить до кончины. Итак, было время, когда ты не существовал. Затем ты возник из тленной плоти, питаемый кровью в лоне твоей матери, одетый в плаценту. Потом покрытый отвратительной пеленой явился к нам — так разодетый и убранный! И не помнишь о твоем происхождении. Человек не что иное, как семя поганое, мешок отбросов, пища для червей. Без Бога науки, мудрость, разум — всего лишь туман.
После человека — червь! После червя — зловоние и мерзость. Так каждый человек превращается в нечто нечеловеческое.
Зачем же ты одеваешь и украшаешь это тело, которое за несколько дней съедят в могиле черви, и пренебрегаешь своей душой — той, что предстанет в Небесах перед Богом и Ангелами его!»
169