Она бросила на меня умоляющий взгляд, горящий блеск которого проник мне в сердце.
— Лабуле, друг мой, заедемте к господину Жеро, сейчас же! Хорошо?
Я обещал ей. Она так просила меня! Поль ворчал, ему хотелось посмотреть первое действие! Я сказал ему:
— Заедем все же к Жеро, это небольшой крюк.
Экипаж ждал нас. Я крикнул кучеру:
— Луврская улица, пять! И поезжайте быстрей.
Жеро жил в доме № 5 по Луврской улице, недалеко от банка, в маленькой квартирке из трех комнат, битком набитых галстуками. Галстуки были роскошью этого славного малого. Едва экипаж остановился у его дома, как Бюке выскочил из него и, просунув голову в привратницкую, спросил:
— Как поживает господин Жеро?
Привратница ответила:
— Господин Жеро вернулся в пять часов, взял письма и больше не выходил. Если хотите зайти к нему, так это по главной лестнице, пятый этаж, направо.
Но Бюке уже кричал у дверцы экипажа:
— Жеро дома! Теперь ты видишь, милочка, что нелепо было беспокоиться. Кучер, во Французскую Комедию!
Тогда Адриенна стремительно высунулась из кареты:
— Поль, заклинаю тебя, поднимись к нему. Посмотри, что с ним, это необходимо.
— Подниматься на пятый этаж! — воскликнул он, пожимая плечами. — Адриенна, из-за тебя мы опоздаем в театр. Ну уж, когда женщина вобьет себе что-нибудь в голову…
Я остался один в экипаже с госпожой Бюке, глаза которой, устремленные на подъезд дома, горели в темноте. Наконец Поль вернулся.
— Честное слово, — сказал он, — я звонил три раза. Он не открыл. В конце концов, милая, у него, конечно, есть причины не желать, чтобы его беспокоили. У него, может быть, сидит женщина. Что тут удивительного?
Взгляд Адриенны принял такое трагическое выражение, что я сам почувствовал тревогу. А кроме того, когда я подумал хорошенько, мне показалось несколько странным, что Жеро, никогда не обедавший дома, сидел у себя с пяти часов вечера до половины восьмого.
— Подождите меня здесь, — сказал я супругам Бюке, — я поговорю с привратницей.
Эта женщина тоже удивлялась, почему Жеро не вышел пообедать, как обычно. Она убирала его квартиру в пятом этаже, поэтому у нее был ключ. Она сняла его с доски и предложила подняться вместе со мной. Когда мы оба дошли до площадки пятого этажа, она открыла дверь и позвала три или четыре раза из передней:
— Господин Жеро! Господин Жеро!
Никакого ответа, и полная темнота. У нас не было спичек.
— На ночном столике должен быть коробок спичек, — сказала привратница. Она дрожала, не в силах ступить ни шагу.
Я начал ощупью искать на столе и почувствовал, что пальцы мои попали во что-то липкое. «Я узнаю это, — подумал я, — это кровь».
Когда мы, наконец, зажгли свечу, то увидели, что Жеро лежит на кровати с раздробленной головой. Рука его свисала до самого ковра, куда упал револьвер. На столике лежало незапечатанное письмо, запачканное кровью. Оно было написано его рукой, адресовано господину и госпоже Бюке и начиналось так: «Дорогие друзья, вы были радостью и очарованием моей жизни». Он сообщал им затем о своем решении умереть, в сущности, не открывая причин.
Но он давал им понять, что ему пришлось покончить с собой в связи с денежными затруднениями. Я определил, что со времени его смерти прошло около часа, значит, он застрелился как раз в тот момент, когда госпожа Бюке увидела его в зеркале.
Не правда ли, мой милый, как я тебе и говорил, это твердо установленный случай ясновидения, или, если выразиться точнее, пример того странного психического синхронизма, который наука изучает сейчас с большим старанием, но без особенного успеха.
— Может быть, тут что-то совсем другое, — ответил я. — Ты совершенно уверен, что между Марселем Жеро и госпожой Бюке ничего не было?
— Гм… я никогда ничего не замечал. А потом, какое это могло иметь значение?..
Гемма
Я пришел к нему в полдень, как он и просил меня. Во время завтрака в длинной, как церковный неф, столовой, где он разместил целое сокровище — собрание старинных ювелирных изделий, мне показалось, что он не то чтобы грустен, но словно задумчив. В беседе то и дело проявлялось живое изящество его ума. Иной раз какое-нибудь слово говорило о его тонком художественном вкусе или свидетельствовало об увлечении спортом, ничуть не остывшем после ужасного падения с лошади, когда он проломил себе голову. Но мысли его внезапно прерывались, как бы разбиваясь одна за другой о какую-нибудь преграду.
Из всего этого разговора, довольно утомительного и бессвязного, у меня осталось в памяти только то, что он послал пару белых павлинов в свой замок Рарэ и что без всякой к тому причины, вот уже три недели, забросил своих друзей, даже самых близких — г-на и г-жу X. Однако ж вряд ли он позвал меня к себе для подобных признаний. За кофе я спросил его об этом. Он посмотрел на меня несколько удивленно.
— Я собирался тебе что-то сказать?
— Ну да, черт возьми! Ты написал мне: «Приходи завтракать, хотел бы с тобой поговорить».
Так как он молчал, я вытащил из кармана письмо и показал ему. Адрес был написан его стремительным, красивым, но несколько изломанным почерком. На конверте сохранилась лиловая сургучная печать.
Он потер себе лоб.
— Вспоминаю… Будь так добр, сходи к Фералю. Он тебе покажет набросок Ромнея:[219] молодую женщину с золотыми волосами, — их отсвет золотит ей лоб и щеки. Глаза темно-синие, так что и белок весь в синих отсветах… Теплая свежесть кожи… Изумительно! Но руки какие-то распухшие. В общем, посмотри и постарайся узнать…
Он замолк. Потом, держась за ручку двери, сказал:
— Подожди меня. Я только надену визитку. Выйдем вместе.
Оставшись один в столовой, я подошел к окну и внимательней, чем прежде, посмотрел на лиловую сургучную печать. Это был отпечаток античной геммы — сатир приподымает покрывало нимфы, уснувшей под лавром, у подножия полуколонны. Излюбленная тема художников и граверов Рима периода расцвета. Вариант мне показался великолепным. Безупречная верность стиля, исключительное чувство формы и композиции придавали изображению величиной в ноготь впечатляющую силу большой и широко задуманной картины. Я стоял как зачарованный, когда мой друг приоткрыл дверь.
— Ну что же! Идем!
Он был в шляпе и, видимо, спешил.
Я сказал, что восхищен его печатью.
— Но я раньше не видел ее у тебя.
Он ответил, что она у него недавно, месяца полтора. Настоящая находка. Он снял с пальца кольцо, куда был вставлен этот камень, и протянул мне.
Известно, что геммы такого дивного классического стиля большей частью — сердолики. Увидев же темно-лиловый матовый камень, я был несколько удивлен.
— Гм! Аметист! — пробормотал я.
— Да, печальный камень, не так ли, и сулящий несчастье. Ты думаешь, это подлинная древность?
Он велел принести лупу. Увеличительное стекло показало изумительно тонкую работу. Это несомненно был шедевр греческой глиптики[220] первых времен Империи. Я не видел лучшего образца даже в Неаполитанском музее, а ведь там собрано столько камней. Благодаря лупе можно было различить на полуколонне эмблему, обычно встречающуюся на изображениях сцен вакхического цикла. Я обратил на это его внимание.
Он повел плечами и улыбнулся. Камень просвечивал в кольце. Я принялся рассматривать оборотную сторону и крайне удивился, заметив знаки, нанесенные уж очень неумело и, видимо, много позже. Они напоминали начертания, встречающиеся на восточных амулетах, небезызвестные среди антикваров, и, хотя сам мало искушенный в этой области, я, казалось, узнал в них магические письмена. Мой друг был того же мнения.
— Утверждают, — сказал он, — что это каббалистическая формула, заклинание, встречающееся у одного из греческих поэтов.
— У кого именно?
— Да я их слабо себе представляю.
— У Феокрита?[221]
— Возможно, у Феокрита.
При помощи лупы я мог ясно прочесть четыре рядом стоящие буквы:
221