Но когда Шерипов стремительно вышел на трибуну, перед съездом предстал грозный и беспощадный, ни перед чем не отступающий человек. И тогда нетрудно было понять, почему в горах и в долинах, на Сунже и на Тереке слово Шерипова имеет огромную ценность, а об его храбрости складываются легенды.
Пройдет шесть-семь месяцев, и во время знаменитой стодневной обороны Грозного, когда бок о бок с рабочими сражались горцы отрядов, приведенных в осажденный город Асланбеком Шериповым, Серго Орджоникидзе скажет молодому чеченцу: «Спасибо, Асланбек. Я видел, как ты умеешь бить врага словами с трибуны[30]. Теперь я увидел, что и в бою ты так же храбр и решителен. Хорошо провел операцию. Только советую впредь таких штук не повторять. Нельзя скакать по улице под пулеметным огнем. Твоя жизнь еще очень пригодится, и рисковать ни к чему».
«Я понимаю», — согласится Асланбек, вскочит на коня и поведет своих чеченцев в новую атаку.
Покуда что на съезде в Пятигорске Асланбек Шерипов настаивал:
— Чеченский народ требует земли и равноправия для всех трудящихся. Чечня знает, что для этого нужно отнять землю у богатых, особые права и привилегии как у казачьих атаманов, так и у «своих» богачей и мулл.
Асланбек стоял на трибуне, а из зала раздраженные голоса выкрикивали:
— За Терек и Сунжу казаков!
— За заветы Шамиля!
— В Турцию азиатов!
— Газават! Священная война!
— Оружия!!! Оружия!!!
Шерипов удивительно спокойно отвечал:
— Если кому-нибудь из нас в пятницу на базаре подсунут фальшивую монету, разве он пойдет за такой же еще и в воскресенье?! Глупость не к лицу носящему папаху. Второй раз не будет ни Шамиля, ни переселения в Турцию. Мы соседи и должны жить в мире. Да здравствует советская власть и партия большевиков!
И чтобы вы, казаки, не сомневались в том, что я сказал правду, что чеченцы не думают нападать на Сунженскую линию, отдаю себя вам в заложники.
Представители казачьей фракции попросили немедленно устроить перерыв. Когда заседание возобновилось, есаул Померанцев огласил декларацию: «Испокон веков мы, терские казаки, боролись за культуру и свободу, имели свои казачьи вольности и бывали в опале у царей. Горцам мы всегда предлагали жить в братстве с нами или же, как магометанам, переселиться из ущелий Кавказских гор в Азию для самоопределения среди своих мусульман.
На съезде мы все время голосовали за большевиков. Мы всей фракцией торжественно объявляем себя большевиками и стоящими за большевистскую программу. Если горцы будут еще и теперь против нас, казаков, то они выступают как враги большевиков и всех российских народностей, признающих власть большевиков-комиссаров, и должны быть укрощены общегосударственными мерами».
Теперь перерыва потребовали горцы. Вернувшись в зал, они также заявили, что все, не исключая мулл и шейхов, немедленно вступают в партию большевиков. Ной Буачидзе поблагодарил и казаков и горцев за выраженные симпатии и настойчиво посоветовал тем и другим сперва хорошенько во всем разобраться и провести в жизнь первое, что написано на знамени большевиков: «Мир и братство народов».
Одна за другой прибывали верхом и на бричках делегации станиц. Они предъявляли приговоры казаков о присоединении к большевикам и просили оружия и снарядов. Бетал Калмыков, Асланбек Шерипов и руководитель ингушской делегации Гапур Ахриев внесли другое предложение: аулы и станицы разоружаются. Все винтовки, пулеметы, орудия, боеприпасы сдаются Народному Совету. Большинство казаков тут же шумно выразило свое одобрение.
День спустя, в первую годовщину Февральской революции, к Народному дому подошла многотысячная демонстрация жителей Пятигорска, солдат из госпиталей и команд выздоравливающих. Демонстранты заявили, что они настаивают на признании центральной советской власти во главе с Лениным и отдают себя полностью в распоряжение съезда.
После окончания демонстрации Буачидзе созвал делегатов-большевиков. Он предложил, дольше не откладывая, прямо поставить на съезде вопрос о распространении власти Совета Народных Комиссаров на Тереке. Это будет вполне отвечать подлинному настроению трудящихся и сорвет маски с казачьих и горских контрреволюционеров.
По далеко не случайному совпадению в тот же вечер о признании Совета Народных Комиссаров и об отношении к Владимиру Ильичу вели доверительный разговор и гости недавнего редактора газеты «Пятигорское эхо» эсера Леонида Орлова. У этого не первой молодости господина была навязчивая страсть все свои статьи и речи неизменно заканчивать анафемой большевикам. Нередко он печатно призывал и к прямой расправе со сторонниками Ленина.
На самом почетном месте, в кресле, придвинутом к печке, выложенной пестрыми старинными изразцами, сидел величественный седобородый и седовласый последний городской голова Петрограда Шрейдер, Четыре месяца тому назад, в среду 25 октября, он на всю Россию объявил войну большевикам. Созданный им «боевой» орган оппозиции — «Комитет спасения» обратился с призывом «ко всем городским самоуправлениям, земствам, ко всем демократам и революционерам: 1) не признавать большевистского правительства и бороться с ним всеми средствами, не жалея жизни, 2) образовывать местные комитеты спасения родины и революции».
После одной особенно провокационной демонстрации на Невском проспекте, устроенной Шрейдером в конце ноября, его было арестовали. Старик тут же сказал, что на прошлое ставит крест, спасти Россию, дескать, все равно невозможно и единственное его желание — уйти на покой.
На «честное слово» Шрейдера отпустили с миром. На Тереке и на Минеральных Водах, пользуясь гостеприимством старых знакомых — атамана Караулова и генерала Половцева и вновь обретенных друзей — эсера Орлова, меньшевика Георгия Бичерахова, метко прозванного «косоротой лисицей», беженец из Петрограда обрел былое величие. Больше прежнего он готов был натравливать одну часть населения на другую, организовывать саботаж, голод, кровопролитие, все, что городской голова делал на берегах Невы в октябре.
Прикрыв глаза и ничем не выдавая своей заинтересованности, Шрейдер внимал переговорам между Орловым и хорунжим Фальчиковым об организации восстания. Ближайшая цель — изгнание с Терека горцев и большевиков.
Только и всего!
Ной хорошо знал этот казенный кирпичный дом на Евдокимовской улице во Владикавказе. На первом этаже, где была почта, ему случалось бывать. Но сейчас начальник караула предложил подняться по винтовой лестнице на третий этаж.
В самом конце коридора, в небольшой комнате, у аппарата сидел старик телеграфист. Он строго, через пенсне оглядел вошедших: «Чем могу служить?» Ной назвал себя, сказал, что пришел говорить по прямому проводу с Лениным.
Старик быстро застучал ключом. Побежала лента. Внезапно аппарат замолк. Буачидзе стеснялся спросить, что случилось. Волнение, как будто без причины охватившее его с утра, усилилось. С каждой минутой становилось все труднее ждать.
Отчетливо вспоминалась робкая петроградская весна, шумные встречи друзей, только что вернувшихся с царской каторги или, как он, Ной, из эмиграции, бурлящий с утра до ночи двухэтажный особняк Кшесинской, последний перед отъездом на Терек разговор с Лениным… Как же быстро промелькнули эти десять месяцев! А было ли хотя бы десять спокойных дней? В мандате Центрального Комитета говорилось, что он послан для разъяснения среди широких масс политики Российской социал-демократической рабочей партии большевиков. Как же теперь отнесется Ленин к тому, что агитатор Буачидзе стал главой правительства новой Терской советской республики? На заседании большевистской фракции Пятигорского съезда товарищи утверждали, что мандат Центрального Комитета как раз обязывает Ноя стать во главе Совета Народных Комиссаров.
— Гражданин Ленин спрашивает, кто у аппарата во Владикавказе? — наконец донесся до Ноя голос телеграфиста.
— Отвечайте: Буачидзе, Юрий Фигатнер — народный комиссар внутренних дел, Захарий Палавандишвили — наш гость и друг из Грузии.
Ленин попросил рассказать обо всем, что товарищу Ною представляется необходимым. У Буачидзе был заранее написан сжатый рассказ о Моздокском и Пятигорском съездах, о том, что казачество и горские народы дружно высказались за советскую власть и неразрывную связь с Россией. С правительством миллионера Чермоева и князя Капланова, продолжавшим именовать себя центральной властью Терской и Дагестанской областей, окончательно покончено. Несколько часов назад помещение этого правительства опечатано его же «государственною печатью». Бежавшие министры прихватили с собой кассу Терского казачьего войска.