Остап Ибрагимович заколдовал над электрической плиткой, напевая «Турецкий марш» великого композитора Вольфганга Амедея Моцарта и изредка лаская нежным отцовским взглядом так неожиданно объявившееся чадо. Фрэнк курил, полузакрыв глаза, готовился к штурму, однако блестяще задуманная атака позорно захлебнулась в самом начале. Потомок янычаров поставил на стол тарелку с благоухающим специями мясом, отхлебнул из стакана глоток коньяку и сказал с укоризной:
— Мальчик мой, неразумный Сержик, ты, наверное, знаешь, что на свете существуют неблагодарные дети, шантажирующие своих родителей. Мне повезло: ты хороший сын. Но появись у меня отпрыск, гнусный и мерзкий, он ничего не мог бы со мной поделать. Его отец всегда чтил уголовный кодекс. Ты, однако, прекрасный сын. Единственное, что мне не нравится в тебе, это манера курить сигарету: ты ее почти не вынимаешь изо рта, предпочитая мусолить в уголках губ. Именно так курят люди, обожающие ленч. Ведь сигареты без мундштука, и от них желтеют пальцы, не правда ли?
— Папа… — начал «Викинг» упавшим голосом.
— Сын мой! — торжественно произнес удивительный управдом. — То, о чем я тебе сейчас сказал, мелочь. И все же купи себе мундштук за два рубля и кури, как все. В противном случае наблюдательные граждане могут принять тебя вовсе не за того, кем ты являешься… в действительности. Прошу, не вскакивай со стула с таким видом, будто бы тебя укусил скорпион. Я твой папа, не бойся старого Остапа. В его лице ты нашел доброжелательного оппонента… Да, да, доброжелательного.
Остап Ибрагимович радостно сверкнул белыми, хорошо сохранившимися зубами и весело вскричал:
— А поворотись-ка, сынок! Экой ты смешной какой! Есть в тебе что-то янычарское и грицацуевское. Политикой, небось, увлекаешься?.. Зря. Ну ее, эту политику. Я всегда избегал этой красотки. Лишь однажды, когда мне довелось быть президентом… Впрочем, оставим мое президентство в стороне. Тебя, я вижу, грызет червь сомнения, ты хочешь знать, в чем смысл жизни, ты нервничаешь! Покайся, сын мой. Покайся, как на духу, своему единокровному и единоутробному папаше.
Черный круг репродуктора вдруг издал катаральное урчание, затем раздались звуки фортепьяно — и визгливый женский голос стал исполнять нечто похожее на «Соловья» Алябьева.
Управдом с видом знатока кивнул в сторону репродуктора: — Настоящее макулатурное сопрано.
«Викинг» сидел в состоянии полной прострации. Его воля ослабла, на ней губительно сказались события последних дней. Хотелось поделиться своими сомнениями, переживаниями.
Могучий интеллект управдома, отточенный в бесчисленных психологических боях, невидимыми щупальцами оплел душу Фрэнка. Слабо, с каким-то безразличием сознавая, что поступает глупо, неосторожно, даже губительно, потомок викингов по-детски коротко вздохнул и рассказал о себе и о своем плане вербовки известного управдома, которого, как многие другие индивиды, считал до этого вечера фигурой нереальной, вымышленной.
— Браво! — зааплодировал великий комбинатор, выслушав «Викинга». — Это речь. Речь не мальчика, но мужа. В моей власти дать вам отпущение грехов и душевное спокойствие. Дитя, я уже стар и остро нуждаюсь в алиментах. Прояви свои нежные чувства на сумму две тысячи рублей — это поддержит меня морально — и получай откровение самого высшего качества. Откровение «экстра», «люкс».
Развенчанный внук турецкоподданного с готовностью сунул руку в боковой карман кителя, послушно отсчитал двадцать бумажек. Остап Ибрагимович небрежно бросил деньги в тумбочку с орденом Золотого теленка на замечательной муаровой ленте и, подобно спикеру в английском парламенте, трижды провозгласил:
— Слушайте, слушайте, слушайте!.. Слушайте исповедь пожилого ангела без крыльев.
— Как вам известно, сын мой… Разрешите говорить вам «вы», ибо уже выяснилось, что мы с вами всего лишь дальние родственники… Общеизвестно, что обо мне написано два веселых талантливых романа. Многое, конечно, мне приписали. Например, на Грицацуевой женился не я, а бывший сердцеед и светский лев Киса Воробьянинов. Но в целом все правильно. Действительно, у меня были разногласия с советской властью, мне казалось скучным строить социализм.
Остап Бендер, запомните это, бледнолицый сын мой, — порождение определенных условий. Разве мог не существовать сын турецкоподданного, коль скоро существовали нэпманы, продавцы папирос с княжескими титулами и новехонькие стулья со свежезашитыми в их сиденьях бриллиантами экспроприированных и деклассированных баронесс и графинь. И я появился. Старый строй лез изо всех щелей; вопиял о себе с брандмауэров огромными несмывающимися буквами «Жорж Борманъ и K°», дипломами спесивых спецов, в которых через ять сообщалось о том, что их владельцы окончили старорежимные вузы. Человек не мог уйти от вчерашнего дня, от мира стяжательства. Стоило ему неосторожно сказать: «А вот бывало…», как тут же в памяти всплывали околоточные надзиратели, разные там гласные, чиновники врачебной управы, акцизные в мундирах и нафабренных усах, купцы, фон-бароны и прочие товарищи прокурора. Я знал одного весьма толкового служащего, настолько замученного образами прошлого, что он заболел на нервной почве несварением желудка и побежал в поликлинику делать клизму. Через пять минут он выскочил оттуда с диким воплем и, придерживая штаны с обрывком марки «Лодзинская мануфактура брать…», исчез навсегда в неизвестном направлении. Оказывается, когда его положили для процедуры, он узнал в хожатке ненавистную ему графиню Протуберанскую, а на стеклянной клизме, которую она поднесла, огнем горели выпуклые слова — «Патент г-на Кранцъ. 1913 г. отъ Р. X.»
Поймите, друг мой, я не мог не жить в этот переходный период. И я жил. Жил и творил. Попадись вы в то время ко мне в руки, мы бы с вами поработали на славу, у вас есть задатки. Но увы! Синеглазый… Сережа, не правда ли?.. Сережа существует в другую эпоху. Он видит в комбинациях и шантаже лишь средство для достижения своей весьма серьезной цели. Эта цель — не богатство, не жажда всеобщего почета и уважения, к чему тщетно стремился я. Вам страстно хочется всего лишь упразднить советскую власть и ликвидировать такую мелочь, как социалистический строй.
Но возвратимся к скромному управдому, которому завтра исполняется пятьдесят восемь лет. Выпьем за здоровье этого еще крепкого старика и продолжим рассказ. Итак, вы помните, чем кончилась попытка Бендера влиться в широкие массы эксплуататоров и наживал. Мой основной капитал в виде бриллиантов, долларов, золотых колец, портсигаров, медалей за спасение утопающих и архиерейского креста с надписью «Во имя отца и святаго духа»… Мой основной и, пожалуй, также и оборотный капитал, исчезли в бездонных карманах проклятой сигуранцы.[11] Я возвратился на советский берег избитым, без шапки, в одном сапоге, и громко сказал: «Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы».
О! Я не прикрывался левой фразой, я, в самом деле, захотел вести оседлый образ жизни. Время Бендера проходило — социализм наступал по всему фронту, гибли последние могикане нэпа и аристократизма, в стране стало позорно мало стульев с бриллиантовой начинкой. Но самое удивительное… как изменились люди! Новый строй, новый быт будто подменили людей: они стали гораздо умнее, они проявляли массовый героизм, они бешено жаждали построить социализм, и они его построили. Мне стало трудно работать. Стыдно признаться, но однажды я угодил в тюрьму за незаконное врачевание интимных болезней и получение гонорара за «Элегию» Томаса Грэя, поэта-сентименталиста, жившего в восемнадцатом веке. Это темное пятно в моей биографии опущено авторами двух известных книг, за что я им очень благодарен.
Мне не терпелось обрести приемлемую специальность и окунуться в общественную жизнь. Поднявшись вверх по Днестру, я в ближайшем же населенном пункте выдал себя за академика-зоолога, потерпевшего кораблекрушение в Аральском море и прожившего пять лет на необитаемом острове без соли, женщин и газет. Мне тут же выдали сапоги, ковбойскую рубашку и даже брюки клеш, какие носили тогдашние стиляги. Через два дня Остапа Ибрагимовича Бендера приняли на работу в «Горочистку» в городе N на должность инспектора по качеству. В горочистке он окунулся в общественную жизнь, редактируя сатирический листок «А воз и ныне там». Мирно и безмятежно текла жизнь. Однако вам, должно быть, знакома, Сережа, неистовая сила привычек. А в моем распоряжении было свыше четырехсот сравнительно честных способов приобретения денег и материальных ценностей.