Проблема в том, что это не ослабило чувство вины.
Потому что я убила людей.
Выбоины, вырезанные на деревьях металлом столкнувшихся машин, поломанный лес — всё это свидетельства той аварии. В кого бы ни врезалась мама, он мёртв. Это очевидно.
И это моя вина. Я убила их, как убила и её.
Единственный наболевший вопрос: сколько их было в машине? Был ли это один человек? А может, пара? Целая семья?
— Как думаешь, там были дети? — тихо спрашиваю я, поскольку одна лишь мысль об этом… Боже. Это невыносимо. Я представляю испуганных маленьких детей, пристёгнутых к автомобильным креслам, все в крови и с искривлёнными от ужаса лицами. Я зажмуриваюсь, отталкивая воображаемую картину.
— Не знаю, — так же тихо отвечает Финн. — Если хочешь, можем это выяснить. Поискать в газетных статьях. Если, конечно, считаешь, что знание лучше незнания.
С минуту я размышляю, потому что это заманчиво, так заманчиво. А потом отрицательно мотаю головой.
— Если папа не рассказал нам, то всё действительно было ужасно, — наконец решаю я. — И значит, мне лучше не знать.
Финн кивает и молча разглядывает деревья.
А потом произносит:
— Но что на этой горе делала другая машина? Мы единственные, кто тут живёт. Больше ни у кого не было повода приезжать сюда поздно ночью. Дом был закрыт.
Этот вопрос я задавала себе с тех пор, как это произошло. Выходя из поворота, мама ехала посередине дороги, потому что не ожидала, что кто-то ещё поедет навстречу.
Но кто-то ехал.
И они столкнулись лоб в лоб.
— Не знаю, — отвечаю я, чувствуя, как леденеет в груди, словно её заморозили и сейчас разобьют. — Может, они заблудились.
Финн кивает, потому что это, скорее всего, единственная возможная причина, имеющая логическое объяснение. Затем хватает меня за руку и крепко сжимает.
— Это не твоя вина.
Его слова просты, но тон серьёзен.
В горле образуется комок, застряв где-то посередине в горле, и его нельзя ни проглотить, ни избавиться.
— Моя. — Мои слова так же просты. — Почему ты не злишься на меня?
Когда Финн наконец-то смотрит на меня, в его синих, как небо, глазах мука.
— Потому что это нельзя изменить. Потому что ты для меня самый важный человек. Вот почему.
Я киваю, теперь зная правду. Он не злится на меня не из-за того, что считает невиновной. Понятно же, что я виновата. Он не злится, потому что я — всё, что у него есть.
— Нам нужно ехать, а то я опоздаю.
Я киваю, соглашаясь, и мы отходим от края. Бросив последний взгляд на печальный овраг, мы забираемся обратно в машину, мокрые от мелкого дождика и собственных слёз, и молча направляемся в больницу.
Уже в здании Финн поворачивается ко мне, прежде чем проскользнуть в комнату психотерапии:
— Там группа поддержки для людей, потерявших родных. Тебе стоит туда заглянуть.
— Теперь ты говоришь, как папа, — с досадой отвечаю я. — Мне не нужно с ними беседовать. Ведь есть ты. А лучше тебя меня никто не поймёт.
Финн кивает, потому что никто не понимает лучше него. А затем исчезает там, откуда черпает свои силы среди людей, которые страдают так же, как и он.
Я стараюсь не чувствовать себя ущербной из-за того, что они помогают ему так, как никогда не удастся мне.
Вместо этого сворачиваюсь калачиком на своей скамейке под абстракцией птицы. Вставляю наушники и закрываю глаза. Я забыла книгу, так что сегодня надеюсь раствориться в музыке.
Я скорее концентрируюсь на ощущении музыки, чем на её прослушивании. Я чувствую вибрации, слова. Чувствую ритм. Голоса. Я чувствую эмоции.
Это всегда здорово — испытывать чужие эмоции, не свои.
Минуты тянутся одна за другой.
А потом, спустя двадцать минут, приходит он.
Он.
Сексуальный незнакомец с чёрными, как ночь, глазами.
Даже с сомкнутыми веками я чувствую его приближение. Не спрашивайте меня, откуда я знаю, что это он. Просто знаю. Не спрашивайте, что он делает здесь снова, потому что меня это не интересует.
Меня волнует только его присутствие.