— Я моряк.
— Моряк? Что такое моряк?
— Человек, который работает в море.
— А что такое море?
— Ты видала бассейны с водой во дворце Эскуриал?
— Видала, мне папа показывал.
— А вот в море во много раз больше воды, чем во всех этих бассейнах. В море не видно ни конца ни края.
— Но как же на воде работают? Папа говорил, в воде можно утонуть.
— По морю плавают корабли. Такие большие дома, которые не тонут.
— Ты меня не обманываешь?
— Иной корабль больше, чем дворец Эскуриал. На одном таком корабле я и приехал к вам.
— Откуда ты приехал?
— Из далекой страны. Мы привезли вам сладкое молоко, которое ты пьешь.
— Куда же потом делся корабль?
— Корабль уплыл обратно по морю с такими же детишками, как ты. Их повезли туда, где нет войны. Летом там не жарко, а зимой выпадает белый пушистый снежок. И вся земля покрывается снегом. Дети там учатся в школе, а после уроков катаются по снегу и по льду.
— Ты можешь отвезти меня к ним?
— Обязательно отвезем. Как только придет ночь и стихнет бой, ты отправишься в путь. Сначала отвезем тебя в Мадрид, оттуда с другими детьми ты поедешь в Валенсию. Там начинается море, там корабли. На них вы поплывете в далекие города — в Одессу, в Москву.
— А у кораблей есть сердце, такое, как у меня и у тебя? — спросила Марикита.
— У кораблей нет сердца, но корабли хорошие.
— Почему же ты тогда не вернулся с ними обратно за море?
Ну что я мог ей ответить?
— Я остался здесь, чтобы помочь твоему папе. Когда мы победим фашистов, мы приедем к тебе вместе с папой.
— Когда ты повезешь меня в Мадрид?
— Ночью. Как только стихнет бой.
Настала ночь. Степь еще горела. Она сверкала, словно зарево заката на моей родной стороне. Когда санитарная машина была готова к отъезду, я спустился в пещеру за Марикитой.
— Ну поедем! — сказал я, протягивая ей серебряную ветку оливы.
— Зачем мне эта ветка? — спросила девочка.
— Посади ее у речушки на память о себе.
Я повел ее окольными тропами, чтобы она не увидела развалин своего домика. На берегу речушки Моралесы мы остановились перед свежей могилкой.
— Марикита, — сказал я, — посади здесь веточку.
— Кто выкопал тут ямку? — спросила она.
— Мои друзья.
— У тебя хорошие друзья.
Она склонилась и старательно воткнула веточку в землю. Я принес из речушки воды в гильзе от снаряда. Потом она спросила:
— Как ты думаешь, эта веточка вырастет такой же большой, как другие деревья?
— Может, вырастет. Кто знает!
— А маленькие деревья тоже хорошие?
— Маленькие тоже хорошие.
— Только у них нет сердца, да? Вот я хоть и маленькая, но у меня есть сердце. Приложи сюда свою руку, послушай.
Я приложил ладонь к ее груди.
— Ну что, бьется? Ты чувствуешь?
— Чувствую. У тебя хорошее, крепкое сердце.
— У тебя ведь тоже есть сердце, правда?
— И у меня есть сердце.
— А у фашистов есть сердце?
— У фашистов нет сердца. Пойдем к машине, Марикита.
— Я еще ни разу не каталась на машине, — радостно ворковала девочка.
— Потом тебя прокатят на корабле.
— По морю?
— По морю.
— В доме, который больше, чем Эскуриал?
— Да.
— И там будут дети?
— Там будет много детей.
— И снег?
— И снег.
— И мы будем играть в снегу?
— Ну конечно!
— И ходить в школу?
— И в школу ходить.
Зарычал мотор. Я поднял Марикиту и посадил ее на мягкое сиденье рядом с шофером.
— А почему ты не едешь с нами? — спросила она.
— Я останусь с твоим папой.
— Когда кончится война, вы приедете?
— Приедем, Марикита, обязательно приедем.
Шофер захлопнул дверцу. Машина отъехала, мягко покачиваясь на ухабах, потом выбралась на шоссе и стала набирать скорость. Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась за дымом и пламенем горящей степи.
Это было летом в 1937 году во время боев под городком Брунетой неподалеку от Мадрида. А спустя двадцать лет в одном московском иллюстрированном журнале мне попалась на глаза фотография испанских детей-сирот, спасенных из огня гражданской войны. Теперь они были большие. Конечно, не такие большие, как деревья, но взрослые и умные. Одна из тех девочек стала учительницей, и звали ее Мария. Может быть, она и есть та крошка Марикита, с которой мы встретились двадцать лет назад и которая в знойной, горящей степи разговаривала со мной про море, про снег, про деревья и школу? Я не запомнил ее фамилии, но глаза ее показались мне знакомыми — столько в них было восхищения этим огромным миром.
Сгоревшая олива