«Неужто и мне придется на ней умереть? — подумал Пабло и в мыслях опять обратился к деве Марии: — За что, святая дева, так жестоко меня наказала, за что осудила на горькую долю? Что я худого сделал? Ведь не затем я за республику боролся, чтоб от тебя отступиться, а чтобы всем людям лучше жилось. Если б ты действительно бедняков жалела, ты бы нас не оставила, республиканцы б тогда победили. И мы все, тобой забытые, заброшенные, из своих темных нор перебрались бы в плодородную, солнечную долину, жили бы теперь в домах ненасытного дона Роблеса, и на всех бы хватило и работы, и хлеба. И не было б стольких бед и забот, как сейчас...»
Пабло вернулся на кухню, достал с полки старый винный бурдюк, встряхнул его. В нем еще было немного красного вальдепеньского вина, что Пако недавно привез из Гранады. Надо выпить за упокой Анны, чтоб земля была ей пухом. Вынув из горлышка желтую костяную затычку, он обеими руками поднял бурдюк над головой, и тонкая кроваво-красная струйка потекла прямо в горло. Пабло пил большими глотками, звучно прищелкивая языком. Потом вышел во двор, присел на скамью рядом с ведрами, снял крышку с крутобокого горшка и чуть ли не по локоть засунул руку, нащупывая соленые оливы. «Мало осталось, совсем мало, — подумал он, — зато хорошие, вкусные».
Их крохотный дворик, стиснутый скалами, жена гордо называла «наш патио», хотя он совсем не похож на внутренние, от палящего солнца прозрачной тканью укрытые и цветами изукрашенные дворы богатых андалузских домов. Потому-то она и повесила здесь герань. Та цвела беспрерывно и зимой и летом.
Да, хорошая была жена! Расторопная, работящая, чистоту любила. Сама мыло варила из осевшей гущи оливкового масла, каждую неделю белье в ручье стирала и мылась. А потом, бывало, натрется слегка маслом, кожа станет мягкая, как бархат. Погладишь такую кожу — и руки не оторвешь. И собой была пригожа! Глаза черные, горячие, волосы курчавые, всегда старательно причесаны, лицо смуглое, ни дать ни взять цыганка. Рассказывала, что родственники ее когда-то жили в таборе, потом перебрались в скальные пещеры Сакромонте, там влюбился в мать крестьянский парень, взял ее в жены. Настоящий был андалузец. Так что Анна родилась в деревне, потому и знала все крестьянские работы. «Не пристань к ней чахотка, она б еще долго прожила и себе, и мне на радость, — рассуждал Пабло. — Но уж так устроено в мире — человек полагает, а бог располагает...»
Пабло снова поднял бурдюк и, легонько сжав его с боков, направил в рот красную винную струйку. Понемногу отступали горести, возвращалось желание жить, что-то делать. Не сидеть же сложа руки. «Только для кого теперь работать? Для Пако? Они сам стал на ноги, ему от меня ничего не нужно. Для самого себя? А на что мне такая жизнь? Один в этой темной норе долго не протяну. Нет у козы молока, и не надо...»
— Иааа! Иааа! — завопил ослик, решив, должно быть, напомнить хозяину, что еще не получил сегодня своей толики овса.
Пабло отпил вина, закусил оливами и поднялся со скамьи. Отсыпав из мешка в глиняную миску немного овса, он, пошатываясь, пошел к Моро. Тот хвостом и гривой отмахивался от настырных мух.
— Иааа! Иааа! — опять закричал он, но теперь уже от радости: наконец о нем вспомнили.
— Ты у меня молодчина, — похвалил Пабло осла и, потрепав его теплую морщинистую морду, поставил перед ним овес. — На-ка вот, поешь. Сейчас и водички тебе принесу.
Моро уткнулся в миску и с аппетитом принялся жевать сухие зерна. Пабло принес ведро воды. Прижав к затылку уши, большими глотками Моро пил чистую горную воду с не меньшим удовольствием, чем Пабло вальдепеньское вино.
— Да, да, умная у меня скотинка, — опять похвалил его Пабло. — Не то что другие ослы, упрямые, непослушные. Встанут посреди дороги и ни с места, сколько ни кричи на них, ни нахлестывай. Ты у меня не такой. Что скажешь, Моро, если мы по холодку отправимся сегодня в Гранаду? Пако ведь еще не знает, что мать умерла. Как и ты, дружок Моро. Хоть ты все видел, да все равно ничего не понял, потому как ты, в конце концов, осел. Не дал бог ни разума, ни сердца человеческого, и хорошо, что так. Иначе было бы тебе так же трудно, как мне. И у тебя болело бы сердце, и тебе пришлось бы слезы лить по дорогой покойнице.
Корявыми пальцами Пабло смахнул слезу и продолжал со вздохом: