— Нелегко это, наверное, — музыкантам растить детей, — предположил я.
— У нас только один, — отозвался Тило, — так что мы обошлись малой кровью. Ну и конечно, нам повезло. Когда нужно было отправляться на гастроли и взять ребенка с собой не получалось, бабушки и дедушки охотно брались нам помочь. А когда Петер подрос, мы устроили его в хорошую школу-интернат. И снова нас выручили старшие. Нам самим эта школа была не по карману. Так что нам очень повезло.
— Да, повезло, — вмешалась Соня. — Только вот Петер эту школу ненавидел.
Прежняя благоприятная атмосфера определенно начала портиться. Чтобы разогнать тучи, я поспешил ввернуть:
— Как бы то ни было, вы оба, судя по всему, получаете удовольствие от своей работы.
— Да, это верно, — отозвался Тило. — Работа для нас все. И тем не менее в отпуск-то хочется. Знаете ли, это за три года наш первый настоящий отпуск.
От этого мне снова сделалось нехорошо на душе, и я подумал, не завести ли вновь разговор о переселении в другую гостиницу, но это выглядело бы смешно. Оставалось надеяться, что Ведьма Фрейзер на сей раз проявит себя не с худшей стороны. И я сказал:
— Если хотите, я сыграю вам ту, первую песню. Обычно я незаконченных песен не исполняю. Но все равно вы ее уже слышали, так что я не против показать, что пока получилось.
На лицо Сони вернулась улыбка.
— Да, — сказал она, — пожалуйста, дайте нам послушать. Такая красивая мелодия.
Пока я готовился к игре, супруги снова пересели ко мне спиной. Однако на этот раз они не стали обниматься, а нарочито выпрямили спины и заслонились ладонями от солнца. Пока я играл, они сохраняли удивительную неподвижность и вместе со стелившимися позади длинными вечерними тенями напоминали парные скульптуры на выставке. Поскольку конца у песни не было, игра завершилась на неопределенной ноте, и первое время супруги не шевелились. Потом они расслабились и зааплодировали, но, пожалуй, не так восторженно, как раньше. Тило, бормоча комплименты, поднялся на ноги и помог встать Соне. И только тут по их движениям стало заметно, что они уже не первой молодости. Но, может, и просто устали. Как я понял, они прошли изрядное расстояние, прежде чем встретили меня. Как бы то ни было, мне показалось, что встали оба не без труда.
— Вы устроили нам незабываемый концерт, — говорил Тило. — Нынче мы туристы, наше дело сидеть сложа руки и слушать! До чего же приятно!
— С удовольствием послушала бы эту песню опять, когда она будет готова. — Судя по голосу, Соня говорила искренне. — Может, когда-нибудь доведется услышать ее по радио. Кто знает?
— Да, — кивнул Тило, — и тогда мы с Соней будем исполнять для наших слушателей свою версию! — В воздухе прокатился его громкий хохот. Потом он с легким поклоном добавил: — Мы трижды вам обязаны за сегодняшний день. Великолепный ланч. Великолепная гостиница. И наконец — великолепный концерт здесь, на холмах!
Когда они прощались, меня так и подмывало открыть им правду. Признаться, что я намеренно послал их в худшую из здешних гостиниц, и посоветовать, пока не поздно, уносить оттуда ноги. Но после таких сердечных рукопожатий эти слова никак не слетали у меня с языка. Супруги направились вниз по склону, я остался на скамье один.
Когда я спустился в кафе, оно уже успело закрыться. Мэгги с Джеффом походили на выжатые лимоны. Сообщая, что не помнит второго такого хлопотливого дня, Мэгги, казалось, испытывала удовольствие. Но Джефф, когда мы уселись в кафе ужинать разными остатками, упомянул о том же самом в недовольном тоне: они, мол, так жутко надрывались, а чем был занят я, вместо того чтобы помогать? Мэгги спросила, как я провел день, но я, дабы не углубляться в дебри, не стал упоминать Тило и Соню, а рассказал, что поднимался на Сахарную Голову — поработать над песней. Она поинтересовалась, продвинулся ли я, и я заверил, что очень продвинулся. Джефф раздраженно вскочил и, оставив на тарелке недоеденный ужин, вышел. Мэгги притворилась, будто ничего не замечает, и была права: вскоре Джефф вернулся с жестянкой пива и, по большей части молча, стал читать газету. Мне не хотелось сеять раздор между сестрой и зятем, поэтому я вскоре, извинившись, отправился наверх дописывать песню.
Если днем моя комната имела вид самый вдохновляющий, то вечером дело обстояло совершенно иначе. Прежде всего, занавески не задергивались до конца, и стоило мне в жару открыть окно, чтобы не задохнуться, как на огонек слетались насекомые со всей округи. А огонька всего-то и было, что голая лампочка, свисавшая с потолка. Когда я ее включал, на пол ложились мрачные тени, усиливая сходство комнаты с подсобкой, которой она, собственно, и являлась. В тот вечер мне требовался свет, чтобы записать слова, если придут на ум. Но в спертом воздухе я долго не выдержал, в конце концов пришлось выключить лампочку, отдернуть занавески и широко открыть окно. Потом я, как ранее в дневные часы, уселся с гитарой в фонаре.
Так я провел приблизительно час, наигрывая различные варианты связующего пассажа, но тут раздался стук и в дверь просунула голову Мэгги. Дело, конечно, происходило в темноте, но внизу на террасе горело охранное освещение, и я хотя бы приблизительно различал ее черты. Мэгги неловко улыбалась, и я подумал, что она сейчас попросит меня спуститься и им подсобить. Войдя и закрыв за собой дверь, Мэгги сказала:
— Прости, мой милый. Но Джефф сегодня совсем заработался, просто валится с ног. И теперь говорит, что хочет спокойно посмотреть кино?
Она произнесла это именно так, с вопросительной интонацией, и я не сразу понял: она просит, чтобы я перестал играть.
— Но я работаю над важным сочинением.
— Знаю. Но он действительно устал как собака и говорит, что твоя гитара ему мешает.
— Джеффу пора понять, что не он один работает, у меня тоже есть работа.
Сестра как будто задумалась. Потом глубоко вздохнула:
— Наверное, мне не стоит доносить это до Джеффа.
— Почему? Почему тебе не донести? Пора ему знать.
— Почему? Да потому, что ему это не больно понравится. И я сомневаюсь, что он рассматривает твою работу наравне со своей.
Онемев, я мог только смотреть на Мэгги. Потом сказал:
— Что за вздор ты говоришь. Ну зачем ты мелешь такой вздор?
Мэгги устало покачала головой, но не произнесла ни слова.
— Нет, я не пойму: зачем ты мелешь такой вздор? И как раз тогда, когда у меня дела пошли в гору.
— У тебя дела пошли в гору? Правда, милый? — Мэгги вглядывалась в меня сквозь сумерки. — Ну ладно, — сказала она наконец. — Не стану с тобой спорить. — Она повернулась к двери. — Спустись к нам, если хочешь, — добавила она с порога.
Оцепенев от ярости, я глядел на закрывшуюся дверь. Я различил приглушенный звук телевизора, который доносился снизу. Даже в тогдашнем своем состоянии я понимал какой-то частью мозга, что сердиться нужно не на Мэгги, а на Джеффа, который с самого моего приезда только и делал, что под меня подкапывался. И все же я злился именно на сестру. За все время, что я у них пробыл, она, в отличие от Тило и Сони, ни разу не попросила меня спеть. Неужели я слишком многого требовал от собственной сестры, тем более что, как мне вспомнилось, она подростком очень любила музыку? И вот она является, прерывает меня, когда я работаю, и несет этот вздор. Стоило мне повторить в уме ее слова: «Ладно, не стану тебе мешать», и во мне заново вскипал гнев.
Я слез с подоконника, отложил гитару и растянулся на своем матраце. И какое-то время вглядывался в пятна света на потолке. Ясно, что зазвали меня сюда под лживыми предлогами; все, что им было нужно, — это обзавестись дешевой рабсилой на горячий сезон — олухом, которому и платить не обязательно. А моей сестре и невдомек, что я пытаюсь достичь чего-то большего по сравнению с ее муженьком-идиотом. Поделом им будет, если я оставлю их тут кашу расхлебывать и прямиком направлюсь в Лондон. Я проворачивал все эти мысли в голове снова и снова — наверное, час с лишком, а потом немного успокоился и решил, что ночь уж как-нибудь перекантуюсь.