“Мир тех, кто верит в правосудие, в законы, одинаковые для всех, в старание, в чувство собственного достоинства, в чистые улицы, в то, что женщины могут быть ровней мужчинам, – это мир долбаных педиков, которые считают, что могут обмануть самих себя. И тех, кто вокруг. Оставим все эти сказочки про лучший мир дуракам. Богатым дуракам, которые покупают себе эту роскошь. Роскошь верить в мир счастья и справедливости. Богачам с чувством вины или тем, кому есть что скрывать. Who rules just does it, and that's it. Кто правит, просто правит, – вот и все. Он может говорить, что действует в интересах добра, справедливости, свободы. Но это все бабские разговоры, оставим их богачам и кретинам. Кто управляет, тот управляет. Вот и все”.
Я пытался разузнать, во что он был одет, сколько ему было лет. То были вопросы легавого, хроникера, любопытного, одержимого, который с помощью этих деталей надеется определить, что это за тип, что за главарь, раз уж он произносит такие речи. Мой собеседник не обращал на меня внимания и продолжал. Я слушал его и мысленно просеивал слова, как песок, чтобы найти крупицу золота – имя. Я слушал его слова, но искал другое – улики.
– Он хотел объяснить ему правила, понимаешь? – сказал мне полицейский. – Чтобы они попали ему прямо внутрь. Я уверен, что он не врет. Клянусь, он не пустобрех, этот мексиканец. Я голову дам на отсечение, даже если мне никто не верит.
Он снова уткнулся в блокнот и продолжил читать.
“Правила организации – это правила жизни. Законы государства – это правила для тех, кто хочет поиметь остальных. А мы никому не дадим себя поиметь. Те, кто делает деньги без риска, всегда будут бояться тех, кто делает деньги, рискуя всем. If у он risk all, you have all[4], ясно? А если ты думаешь, что можешь спастись или вывернуться, не попав в тюрьму, не подавшись в бега, не прячась, лучше сразу сказать все как есть: ты не мужчина. А если вы не мужчины, сейчас же выйдите из этой комнаты и даже не надейтесь на то, чтобы стать ими. Вы никогда не станете настоящими мужчинами, уважаемыми людьми”.
Полицейский смотрел на меня. Глаза его были сощурены так, будто он пытался сфокусироваться на том, что уже отлично знал. Он прочитал и прослушал эти показания уже несколько десятков раз.
“Ты веришь в любовь? Любовь заканчивается. Веришь в свое сердце? Сердце останавливается. Нет? Ни в любовь, ни в сердце? Тогда, может быть, ты веришь в баб? Но ведь любая дырка когда-нибудь да высохнет. Веришь в свою жену? Как только у тебя закончатся деньги, она скажет, что ты уделяешь ей мало внимания. Веришь в детей? Как только ты перестанешь давать им на расходы, они скажут, что ты их не любишь. Веришь в собственную мать? Если ты не будешь ей вместо сиделки, она скажет, что ты неблагодарный сын. Слушай, что я тебе скажу: ты должен жить. Жить надо для себя. И для себя самих надо заслужить уважение – и уважать других. Семью. Уважать тех, кто вам нужен, и ни в грош не ставить тех, кто не нужен. Уважение завоевывает тот, кто может вам что-то дать, а теряет его тот, кто бесполезен. Быть может, вас не уважают те, кто чего-то от вас хочет? Те, кто боится вас? А когда вы ничего не можете дать? Когда вы больше ни для чего не годитесь? К вам относятся как к отбросам. Когда с вас нечего взять, вы и есть ничто”.
– Здесь я понял, – сказал мне полицейский, – что босс, этот итальянец, важная шишка, он в жизни много чего повидал. На самом деле много. Мексиканец не мог сам записать эту речь. Он ходил в школу до шестнадцати лет, и в Барселоне его отловили в каком-то игорном доме. А этот калабрийский диалект – как мог актер или какой-нибудь выскочка его спародировать? Если бы не бабушка моей жены, даже я бы не понял, что он говорит.
Я десятки раз слышал речи о нравственной мафиозной философии в показаниях раскаявшихся преступников и перехваченных разговорах. Но в этой было что-то необычное. Она подавалась как способ воспитания, выправки духа. Это была мафиозная критика практического разума.
“Я говорю с вами, и кто-то из вас мне даже нравится. А кому-нибудь другому я бы дал в морду. Я прикончил бы даже того из вас, кто нравится мне больше всех, если у него больше денег или баб. Если один из вас станет мне братом и я сделаю его равным себе, ясно, чем это кончится: он попытается поиметь меня. Don't think a friend will he forever a friend[5]. Меня убьет тот, с кем я делил еду, сон, все. Меня убьет тот, кто приютил меня, кто обогрел. Я не знаю, кто это, иначе я бы его уже убрал. Но это случится. Если он не убьет меня, то предаст. Правило есть правило. А правила – это не законы. Законы – для трусов. Правила – для людей. Поэтому у нас есть правила чести. Они не заставляют тебя быть правильным, справедливым или хорошим. Они объясняют, как управлять. Что ты должен делать, чтобы управлять людьми, деньгами, властью. Эти правила помогают тебе понять, что делать, если ты хочешь командовать, если хочешь поиметь того, кто стоит сверху, и не дать тому, кто снизу, поиметь тебя. Объяснять правила чести не нужно. Они есть – и все. Они написались сами, и у каждого человека чести они в крови. Как ты можешь решить?..”