— Естественно…
— И ты его словам вот так вот на все сто доверяешь?..
Кармин прищурил красноватые, словно от бессонной ночи, глаза:
— В данном случае я — не детектор лжи…
Антон покивал — продолжай, мол.
…Но понятно, что никто не смог бы так жить, оставаясь в здравом уме и полноценной социальной единицей. Так что Никеша, исчерпав все запасы терпения (оказавшиеся еще на диво немалыми), в конце концов сел на иглу. Сдался. Сила солому ломит. Он фаршировался как человек действительно отчаявшийся: сажал что ни попадя максимальными дозами.
«…Представляешь, как выглядят заширянные „некротики“, спалившие все вены? Как колют под язык, в шею, в пах, в член?.. Он через все это прошел. Он прекрасно знал, что при подобном модус операнди шансов протянуть сколь-нибудь долго у него ноль, и нарывался вполне сознательно. Он просто не мог не допроситься СПИДа или овердозы…»
Но так и не допросился.
Он швыркался до тех пор, пока на всем теле не осталось места для вмазки. Даже в самоубийстве он дошел до предела — воткнуться больше не мог, в результате ширяльных «марафонов» чуть не забыл, как его зовут, — и снова не добился ничего.
Если наркоман сам идет лечиться — для него это всегда акт надежды. Для Никеши это был снова акт отчаяния.
Но теперь ему ничего не оставалось, кроме как признать наличие за происходящим некой индивидуальной воли. Столь последовательное нарушение объективных законов можно было объяснить лишь субъективным произволом. В поисках этого субъекта Никеша и пришел к Кармину, вроде бы имевшему готовый ответ.
Илья искренне пытался ему помочь, хотя с самого начала догадывался, что дело тухлое — Никеша искал в вере логику, что бессмысленно по определению. Он явился не с той стороны: не по внутренней потребности, а по внешней необходимости. Неудивительно, что ушел он ни с чем.
И тогда он попытался выявить наличие высшей силы экспериментальным путем. Связался с разнообразными безбашенными экстремалами. Полез на скалы, отправился в горы… Во время ПЕРВОЙ ЖЕ попытки пройти более или менее серьезный маршрут на Кавказе, он с компанией попал под лавину. Причем группа состояла далеко не из чайников, а место выглядело достаточно безопасным. Из шестерых накрыло двоих. Из этих двоих одного, Никешу, откопали живым, второго, некоего Богдана, задохнувшимся.
Больше он таких экспериментов не ставил. Хотя так он ни черта и не понял — ни чего от него хочет разумная инстанция, если таковая стоит за всем, ни как существовать, если нет и не было никакой инстанции, а просто мир хаотичен и неподвластен настолько, что ждать от него можно абсолютно всего (а не зависит это ни от чего)…
Однако существовать приходилось, и он, по-прежнему, все тыкался и тыкался вслепую в попытках нащупать контуры вероятного, допустимого, границу между ним и чудом. Никеша не говорил Кармину, зачем ездил на Святую землю, но тот почти не сомневался: это было что-то вроде экспедиции за чудом — туда, где оно официально прописано. По сути — еще один жест отчаяния. Потому что не мог Никеша не понимать или по меньшей мере не догадываться: не будет ему ответа. Нигде. Никогда. Что так он и останется до конца один на один с миром, в котором ничего не понять, с которым ничего не поделать и от которого совершенно бессмысленно требовать разумной или эмоциональной реакции…
Антон помолчал под впечатлением от сказанного или даже, главным образом, от мерно-мрачной тональности оратора, его гулкого похоронного баса. Не сразу до него дошло, что подобная концовка странновато звучит в устах истового христианина…
— Почему он никогда никому об этом не говорит? — спросил наконец Антон.
— О чем? — поднял на него глаза Кармин.
— Ну, об этом своем даре… точнее, антидаре…
— Антирадаре… Н-ну хотя бы потому, что сам понятия не имеет, это действительно дар?.. То есть все-таки чудо — или что?..
— А ты как думаешь?
— Я?.. — Кармин с задержкой увесисто хмыкнул, помрачнел, помолчал, не глядя на него. — Я… — произнес словно с трудом, — я, пожалуй, не признаю чудес…
— Как это? — Антон понял, что не зря удивился карминскому православию.
Илья рассматривал его без выражения:
— Я знаю, что ты думаешь… Но, по-моему, чудо обессмысливает веру. Явленное чудо. Безусловное…
— Почему?
— Потому что не оставляет места собственно вере. То есть выбору. Когда все понятно, исповедание веры обращается в простую лояльность высшему, самому высшему начальству. А единственная настоящая вера (по-моему), это вера в принципиально недоказуемое…
— Верую, ибо нелепо… — пробормотал Антон. — Вряд ли ты своим этим… пастве… такое говоришь…