— Нет… Нет, им не говорю…
— Лицемеришь?
Кармин опять долго смотрел на него, редко помаргивая набрякшими веками. Кажется, он жалел, что пустился в откровенность. Но Антон догадывался, почему Илья вдруг проболтался ему, — уж точно не самому близкому знакомцу. Просто толстому, вынужденному все время быть в роли, похоже, в принципе не с кем поговорить о том, что, вероятно, давным-давно преет, бродит в нем… может быть, даже грозя рвануть…
— Им же нужен смысл… — устало сказал Кармин.
— А тебе?
— А я знаю, что не бывает никаких смыслов.
Ничего себе, подумал Антон. Он чувствовал, что этот треп пора сворачивать.
— Так про собственную веру ты им тоже врешь? — не удержался он, меряясь с Ильей взглядами.
— Нет.
— Как же тогда? «Ибо нелепо»?
— Ибо нелепо.
5
Прикидывая, кто может что-нибудь знать про Маса, Антон, конечно, вспомнил Витьку Аверьянова. Лично он с ним знаком практически не был (пару раз виделись мельком), а заинтересовался чудилой лишь после того, как в конце прошлого августа услышал (случайно, от общих знакомых, в порядке сплетни), что Витька, неделю побегав по Москве непонятно от кого, престранно при этом «тележа», сиганул из окошка заброшенного завода. То есть, как заинтересовался… Ну, в общем… Не суть. Короче, выяснилось, что и этот предполагаемый psycho тоже, естественно, якшался с Масариным…
…Кого можно побольше поспрошать про Аверьянова?.. Михей, интересно, в Москве сейчас? Я ж с ним в свое время так и не поговорил — успел, собака, слинять в очередную Гваделупу…
Михей был в Москве, но (озабоченное пыхтение в трубку) в изрядной запаре. Разумеется, опять предотъездной. Впрочем, сегодня вечером у него интервью на «Сити ФМ», и если Антон хочет, может подскочить туда, на радио, на Трифоновскую, знаешь?.. Минут двадцать перед эфиром можно посидеть.
В свое время Миха Ткачук сделал очень нехилые деньги на страховом, кажется, поприще. А лет пять назад, подхватив ту же бациллу, что и ряд «тридцатилетних» москвичей из числа держателей приличных капиталов и бизнесов, бросил — абсолютно, говорят, неожиданно для коллег, родных и близких, — тут все (включая жену) и удрал в Гоа: северное, разумеется. Некоторое время он ганджубасил в тамошнем дауншифтерском коммьюнити, потом принялся колесить на велосипеде по Юго-Восточной Азии, откуда вернулся лишь спустя пару лет все так же на двух колесах (через Китай и Сибирь) с бородищей до пупа, безднадежно потерянный для корпоративной жизни. Часть бабок вложил в открытый с новыми приятелями ориентальный клуб, сделавшийся культовым (благо бацилла распространялась не то чтобы в эпидемических масштабах, но довольно широко), а на оставшиеся стал организовывать безумные экспедиции, что-нибудь типа «через Австралию на воздушном шаре».
Думая о Михее в моторе, шпарящем к Рижскому вокзалу по Третьему кольцу (туннель под Кутузовским, короткий мост через реку, справа — гладкие зеркальные башни Москва-сити, краны, железобетонный подлесок стройки века), Антон вынужден был отдать себе отчет в странности собственного круга общения. Почему-то, несмотря на полную победу в историческом масштабе «цивилизации статуса», составляли этот круг (процентов на девяносто) «социально дезадаптированные» отщепенцы вроде Ткачука (Никеши, Маса и так далее, далее, далее), разгуливающие сами по себе и классификации не поддающиеся.
Антон вспомнил Динару. Эта двадцатишестилетняя сейлз-менеджерша инвестиционной компашки, которую в прошлом году он терпел аж несколько месяцев, в койке отличавшаяся злобной энергией, а «по жизни» чудовищным апломбом (при этом не вполне дура), любила пройтись как раз по поводу Антоновых знакомств. Ее (обожавшую с нарочитой бесстрастностью, но очевидным самодовольством констатировать: «я — профессионал») здорово раздражало в его приятелях (то есть на самом деле в Антоне) именно это упрямое нежелание «встраиваться». Нечто принципиально неправильное, может быть, даже пугающее (что-то вроде уродства, изврата?) чудилось ей в людях, никому, кроме себя, не принадлежащих…
«Ну где твой кабак?» — осведомился Антон у Михея по телефону, вылезая из тачки за «Холидей-инном». — «А вон, через улицу, видишь? „Шашлычок“ называется. Я через пять минут…»
Забегаловка была крошечная и почти пустая. Ткачук ввалился, когда барменша сосредоточенно доцеживала дряблую струйку «Карлсберга» в пухнущий пеной Антонов стакан.
— Не помню: ты куришь? — шумно втиснулся в угол Михей.