Кастелян поднялся по скрипучим деревянным ступенькам паперти и остановился – из-за двери пробивалась полоска света. Славута приник к щёлке.
Всё пространство часовни было залито огнём свечей, в центре стояла коленопреклонённая женщина. Лицо богомолки было повёрнуто к алтарю – Славута мог видеть лишь тёмные волосы, в беспорядке рассыпанные по белоснежному кружевному воротнику и голубому, расшитому серебряными нитями платью. Чуть поодаль стояла другая женщина, одетая в тёмно-серое платье, покрытая платком.
Внезапная догадка осенила кастеляна – он толкнул дверь и вошёл внутрь. Женщина, стоявшая на коленях, поднялась и обернулась – перед кастеляном стояла Ганна Катажина.
– Добрый вечер, ваша милость.
– Добрый вечер, пан Славута… я рада вас видеть…
– Чем обязан встрече с вами в такой час?
– Я… я хочу отдаться в руки правосудия.
Кастелян бросил взгляд на собеседницу.
– Правосудия? Что же вы совершили? Вы всего лишь молчали.
– Я желала её смерти. Желала всеми силами.
– В Статуте нет артикула, карающего за молчание, и ни один судья не осудит вас за ревность.
– Но желать смерти – это то же самое, что убить.
– Если вас мучает совесть, обратитесь к ксёндзу Эдварду, – кастелян взял из ящика свечу и сделал шаг по направлению к алтарю, но услышал за спиной стон-мольбу:
– Но помогите же мне!
Славута обернулся.
– Что вы хотите от меня?
– Мне нужно прощение. Если я не получу его, то совершу правосудие сама.
Славута вспомнил, как те же самые слова, но с совсем иным смыслом, произнёс сегодня великий гетман.
– Ваша милость, – уже мягче произнёс кастелян, – если вам нужно прощение Агнешки, то не проще ли обратиться к ней самой?
– У княгини Радзивилл не хватит решимости унизиться перед холопкой, но хватит сил, чтобы набросить петлю на шею.
Последние слова Ганна Катажина произнесла с какой-то равнодушной отрешённостью, словно говорила не о себе самой, а о другом, едва знакомом ей человеке.
– В этом деле я вам ничем не помогу. Я не врачую души и не отпускаю грехи. Если вам нужно исцеление души, исцелите её сами. Если вы хотите прощения, то изгоните из своего сердца гордыню.
На крыльце раздались торопливые шаги, дверь приоткрылась, в часовню кто-то заглянул – и дверь опять захлопнулась.
– Очевидно, это вас ищут, – заметил Славута.
– Это сейчас неважно, – ответила княгиня тихим голосом, и кастелян неожиданно смягчился.
– Пожалуй, в том, что произошло, ваша вина наименьшая. Гибель Агнешки давала вам шанс обрести, наконец, семейное счастье. И вы умыли руки.
Юная княгиня подошла вплотную к кастеляну.
– Пан Славута, а вы когда-нибудь были на моём месте? Вы рассказали о своём друге, который спас вам жизнь. А вы ненавидели так сильно, чтобы желать смерти?
Губы кастеляна искривила хищная улыбка – он опять вспомнил о монахе Соломоне.
…Тогда, три года назад, он весь вечер после памятного разговора с княгиней пытался решить дилемму: помешать переходу Левобережной Украины под власть Польши – значит, изменить короне, ничего не сделать – значит, оставить злодеяния Соломона без возмездия и обречь православный люд на мучения и гибель. Славута слишком хорошо знал цену обещаниям радных панов о вольностях и правах, чтобы понять, к чему приведут политические игры монаха Соломона и запорожского гетмана Мазепы-Колединского: несмотря на все заверения о соблюдении обычаев православной церкви и прав казачества, на Левобережье вернутся латинские ксендзы и попы-униаты, поднимет голову своевольная польская шляхта. Православный люд ответит восстанием, и вновь начнётся война, снова площади городов обезобразят виселицы, опять на кольях в неимоверных муках будут корчиться тела казаков, а небо окрасится чёрным дымом пожарищ крестьянских хат…
Глубоко за полночь кастелян решился – он оседлал коня и помчался в Менск, где встретился с архимандритом монастыря святых апостолов Петра и Павла Петром Пашкевичем. В ту же ночь из монастыря к московскому рубежу отправился инок Артемий. Хотя в Москве сообщению о предательстве Мазепы не поверили, связь между Батурином и Варшавой была разорвана. И ради этого стоило рискнуть головой…
Кастелян представил многолюдную площадь в Батурине, казачий круг, мрачного Мазепу-Колединского, угрюмо кусающего ус, изломанного пытками расстригу Соломона, стоящего на коленях перед плахой…
– Некто, по чьей вине погиб близкий мне человек, умер от руки палача. И я сделал для этого всё, что было в моих силах.
– И вы не сожалеете об этом?
– Я сожалею лишь о том, что возмездие свершилось слишком поздно. А более мне не о чем жалеть.