Впрочем, когда надо было не щеголять уверенной фразой в письме Инессе, а ответить на деловой запрос Александры Коллонтай о директивах, Ленин сам признавал свою полную неосведомленность. 17 марта 1917 г. он писал Коллонтай: «Дорогая А. М.! Сейчас получили Вашу телеграмму, формулированную так, что почти звучит иронией (извольте-ка думать о "директивах” отсюда, когда известия архискудны, а в Питере, вероятно, есть не только фактически руководящие товарищи нашей партии, но и формально уполномоченные представители Центрального Комитета!)»[99].
В действительности и этого в Питере не было. Первым — никем ни на что не уполномоченным — членом ЦК большевистской партии в Петрограде оказался Сталин, приехавший туда только через 8 дней после этого ленинского письма.
Но главное было даже не в неинформированности Ленина и его окружения. Главное было в том, что вождь профессиональных революционеров вообще не ожидал Февральской революции. Как свидетельствует Полное собрание его сочинений, он в это время активно занимался делами швейцарской социал-демократии, да писал почти каждый день (а иногда — по два раза в день) деловито-нежные письма «дорогому другу» Инессе Арманд[100].
Что же, изменило Ленину его ставшее легендарным ощущение решительности момента? Нет, не изменило. Вот он 5 марта 1917 г. — за неделю до Февральской революции — пишет из Цюриха Коллонтай в Швецию: «Ей-ей, надо нам (всем нам, левым в Швеции и могущим снестись с ними) сплотиться, напрячь все усилия, помочь, ибо момент в жизни шведской партии, шведского и скандинавского рабочего движения решительный»[101].
Оторвался эмигрант Ленин от своей родины: даже чуть повышенная напряженность пульса в мирной Скандинавии звучит в его ушах громче, чем грохот вплотную надвинувшегося на Россию революционного катаклизма. И не чувствует Ильич этой революции. За 6 недель до нее, выступая перед швейцарскими молодыми социалистами, Ленин завершает свой доклад казавшейся ему тогда патетической, а в действительности анекдотической концовкой: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции. Но я могу думается мне, высказать с большой уверенностью надежду, что молодежь… будет иметь счастье не только бороться, но и победить в грядущей пролетарской революции»[102].
Эти, да и многие другие факты свидетельствуют: Февральская революция 1917 г. не только не была организована ленинской партией, но застала ее, включая самого Ленина, врасплох. Пустыми словесными конструкциями оказались продолжавшиеся ряд лет рассуждения о «гегемонии пролетариата в буржуазно-демократической революции» и о руководящей роли авангарда этого класса-гегемона — большевистской партии. Гегемонии не получилось.
Не подтвердился и основной тезис ленинской теории об этой гегемонии — что буржуазия при свержении царизма будет контрреволюционной силой, а потому-де пролетариат и должен взять на себя руководство. Ленин сам признавал потом, что в Февральской революции участвовали не только пролетариат и «деревенская масса, но и буржуазия. Отсюда легкость победы над царизмом, чего не удалось нам достигнуть в 1905 году»[103]. Отсюда, а не благодаря несостоявшейся гегемонии организации профессиональных революционеров.
Значит ли сказанное, что эта ленинская организация не оправдала себя?
Да, как орудие совершения антифеодальной революции в России она себя совершенно не оправдала. Пусть вывод такой звучит непривычно, но историк не может игнорировать факты. А факты таковы: ни революция 1905 г., ни Февральская революция 1917 г. не были подняты организацией профессиональных революционеров. В 1905 году эта организация приложила руку лишь к декабрьскому восстанию на Пресне в Москве — как известно, быстро подавленному, а в Февральской революции организация вообще не участвовала.
Опыт показал, что для взрыва антифеодальной революции в России, для свержения царизма вообще не было нужды в организации профессиональных революционеров.
В Советском Союзе без конца повторяется тезис, будто революции необходимо руководство революционной партии. К этому тезису постепенно привыкаешь и начинаешь даже ему верить. А ведь это ложь и, кстати сказать, ложь антимарксистская.
Энгельс писал через 3 года после революции 1848 года:
«Революция — это чистое явление природы, совершающееся больше под влиянием физических законов, нежели на основании правил, определяющих развитие общества в обычное время. Или, вернее, эти правила во время революции приобретают гораздо более физический характер, сильнее обнаруживается материальная сила необходимости. И лишь только выступаешь в качестве представителя какой-либо партии, втягиваешься в этот водоворот непреодолимой естественной необходимости».