— Ну Господи же… Не верите? Последние секунды! Все мои деньги! У нас агония!
Мужской голос на площадке в толпе:
— Совсем ты, да? Он живой! Че приперла его? Он еще живой! Тут мертвых, мертвых, дура больная!
— Речь идет о последних минутах! Я готова!
— Ну и че? Она готова. Отвали отсюда! Во блин дает, живого!
— Деньги, вот деньги!
Сверху крик:
— Деньги везьмем, а живых не!
— Что делать, что делать!
— Придуши ты пацана своего! — засмеялись внизу.
А сзади вопль:
— Кто-нибудь! Кто-нибудь! Паа-маа-гите! Господи, да что ж это такое! Не толкайтесь, мужчина, я с ребенком! У меня же ребенок!
Санитары пробирались.
— Молодые люди, ну поддержите, ну падаю (мать Ксюши с трупом, обморочно задыхаясь).
И передний санитар:
— Поди! Поди! — заорал.
Даже не оборачивались эти затылки, люди тесно прижались друг к другу. Глаза запавшие у мертвых, ввалившиеся. И у живых тоже. Гримасы на лице, застывшие гримасы нетерпения. Непонятно, что это за очередь? К врачу? Нет. Врачам тут делать уже не фига. Зачем они мертвых держат на руках? Сдавать пришли? Погребальная контора? Босх. Кто это Босх?
Санитары, а с ними и Валера дотолклись до второго этажа, где вообще котловище было несусветное, их уже не пускали.
Передний санитар вскричал благим матом:
— А ну! От стены! Дайте пройти! А ну! Поди!
И стал бить кованым сапогом.
— Вы что деретесь, здесь больные дети! — вызверилась какая-то тощая, интеллигентная баба, держа под мышки здоровенного мертвого парня. Как она его удерживала-то? — Это же больные! — визжала она со слезами. — Сына моего не смейте касаться!
Ей, видно, попало по ноге. Понятно было, она ее подняла, как птичка, и терла о другую ногу. Вся перегнулась на сторону.
Какие больные, это неживые.
Как-то нехотя отклеивались, посторанивались, зверски оборачивались, потные уроды в обнимку с красивыми мертвыми. Красномордая тетя прижала к себе совершенно лысую девочку, никого не пропускает, растопырила локти.
Сзади тонко выл бабий голос:
— О умираю — смерть моя пришла — кто ее похоронит — спасите люди — моя Ксюшенька! Ой люди люди!
И Ящик оттуда же, сверху:
— Чуня! Бежго!
Не оборачиваться.
Что это опять: у очень знакомой железной двери присобачена бумажка «М-психоз» и дальше мелко какие-то часы.
Это сюда они все стоят, теснятся.
«Ну уж нет», — подумал Валера, прячась за санитаром, и вдруг у него в кармане зазвонил мобильный телефон! Как гром грянул на лестнице!
Это звонят тем торгашам.
Тут же Валера увидел внизу направленное прямо в глаза дуло револьвера и харю Чуносого (узнал его сразу почему-то, знакомая личность, вроде бы серийный убийца).
— Ждем только лишь тебя, — сказал Чуносый.
Их там человек шесть стояло, все знакомые какие-то… Кто это? Какие-то бандиты явно. А, вон Светка смотрит! Но как-то нерешительно, как чужая. Нет ее этого выражения отпетости на лице. Наглости.
В такой момент все замечаем, усмехнувшись, подумал про себя. Сердце колотилось.
Чуносый рукой, револьверчиком отстранял какую-то жирную бабу с девочкой на спине. Баба держала ее как мешок с картошкой, но нежно. Свой мешок со своей картошкой. На девочке был белый платочек и длинное платье. Задралось. Торчали окаменевшие ноги, худые как палочки в белых носочках и кроссовках. Мать никого не пропускала.
Стоим над ней.
Чуносый показывает санитарам, быстрее, мол, те оробели, топчутся, боятся идти под дуло.
Впереди образовался пятачок, пустое место. Чуносый усмехался как смерть, играя оружием:
— А тут он и явился! Пол-лимона за тобой!
Санитары протискивались боком.
Валера попытался скрыться за бабой, держащей на плече девочку.
Сзади надвинулась тетка с Ксюшей на руках, она причитала, выла, ни на что не обращая внимания:
— Ой, нашлась моя девочка… Ой, видите, нашлась моя девочка… Ой Господи, нашлась. Ой, кто ее задушил… Ой-дайте-мне-кто ее задушил… Ой-я-сама-его-задушу (и т. д.).
Ну что, убьют — сейчас или потом после пыток. Все, прощайте.
Кто прощайте? Алешенька. Анюта, Марой и Степа. Доченьки мои.
Чуносый, жутко улыбаясь (желтый металл и голубые десны наружу), поманил его рукой.
У перил все еще нерешительно топтались на ступеньках санитары. Валеру прижимала сверху тетка с «Ксюшенькой», теснила к тем, кто у дверей ожидал его.
Чуносый, глядя вверх, сказал громко:
— Поднажми, Ящик!
Толчок сверху, какой-то сдавленный вопль, и Ящик уже слева протянул руку и крепко держит за локоть. Вонь, какая вонь! Откуда?
И тут сверху на голову обрушились огромная масса с визгом и криком «Да что вы наделали, задавили, мужчина, падаем!»
— МУЖЧИНАААПА-ДАААЕ-ЕМ!
Валера увидел, что нижние как-то отшатнулись, а те кто его ждал, наоборот, подвинулись навстречу как плотина встала, и сам кинулся направо, подальше от железной боксерской лапы Ящика. Но уже волокло вниз. И, чтобы хоть как-то удержать равновесие, правая рука потянулась к стене, к железной двери, и чуткими пальцами встретила какую-то кнопку, и в последнем усилии попыталась зацепиться, смазала по ней. А сам он стал неудержимо падать, падал вниз головой, на тех кто стоял там и стрелял?
Ящик неотрывно рядом, сплелся с нами.
Гром какой-то раздался. И тут в глазах почернело, все как провалилось, зазияла тьма, дунуло жутким холодом. Дверь-то оказалась открыта, его туда вдавили! Он мчался, тесня перед собой ком тел, за ним несся кто-то, тесно прижавшись толстой грудью, крик стоял «А-ааа» как в пустом пространстве, вдруг его подсекли под колени, Валера споткнулся и упал вниз головой и полетел, знакомый мороз продрал его до костей, тьма открылась, и он засвистел вниз в промозглом ночном тумане…
Покой безвольного полета, дух захватило.
Пошли знакомые дела, бабах мордой! Все, вонзились в тот же лед, жгучий лед, текут мимо вяло ползущие во тьме черви, лезут в глаза мерзлые сучья, колючки белого сада. Опять черная великанская ветка с тремя огромными когтями отвалилась от дерева и стрельнула как молния, рука одноглазого, и тут же все расползлось: стена с ругательством, надписью «все любят sex» и нарисованными оранжевым сиськами.
Номер Один сидел на полу в своем грязном, разрезанном на груди пиджаке. Руки собственные, белые. На пальцах нет шерсти, нет чувствительных кончиков, нет пружинистой силы. Часы «Слава». Никакого маникюра. Пощупал лицо, все еще укус на щеке, блямбочка. Как долго не проходит! Кроссовки почему-то в карманах, тусклые, сами по себе просят милостыню. Денег, разумеется, никаких. Тут же, нате, расческа. Нагрудный карман с дырой.
Вяло спустился вниз по лестнице. Пусто. Вышел во двор.
Там, у соседнего подъезда, уже полно было скорых, милицейских машин, людей в формах, в белых халатах.
Выносили трупы, накрытые с головой, по очертаниям судя — пузатые, громоздкие туловища. Немолодые. Одна была та тетка, которая нашла Ксюшу и плакала за спиной (теперь ее мертвая рука в полосатом рукаве свисала, в кулаке зажат платок).
Толпа ребят наблюдала за таким невиданным зрелищем, ребята и девочки — молодые, бледные, симпатичные, слишком бледные… Лысые все. А, вот и та, в сером платье, в платке, в джинсах, белых носочках и кроссовках, платье все еще криво сидит, ножки худые, она что-то она лепечет, обращаясь в пространство:
— Теракт, что ли… Мало им взрывов. Охилели совсем. Вон трупы несут и несут… Куда смотрит милиция, интересно. Вообще! Жить стало тут невозможно! У нас соседи сдали однушку! И въехало чуть не двенадцать их в однокомнатную квартиру! И к ним идут и идут! И ночью шумят! А у меня дочь умерла в клинике… Инвалид первой группы… Я на грани, можно сказать. Обращаемся, все бесполезно. Они уже подмазали в милиции, участковый к ним ходит… Оплатили… Спать невозможно!