— Не двигайтесь.
Мне уже известно, что, наверняка будучи во всех смыслах независимой, она не переносит, когда ей дают советы и в некотором смысле повелевают. Но, невзирая на это, мои слова определённо звучат не как просьба, а фактически содержат в себе приказ. Я со всей серьёзностью осознаю, что такой подход может быть снова воспринят в сугубо отрицательном ключе, однако этого не происходит. Неужели всё настолько плохо, что Кимберли совершенно не в силах кому-либо перечить? От бесстрашия и смелости во взгляде не осталось и следа, а пылающий огонь и жажда жизни в глазах будто потухли, и я словно задыхаюсь от ощущения толчка в грудь, вызывающего понимание, что всё это исключительно моя вина и ничья больше.
— Давно вы здесь?
— Не очень. А вы… вы как?
— Они… они уже были здесь, когда я пришла, и сказали… сказали, что вернутся завтра. Один из них так точно, — дрожащим голосом еле-еле выговаривает Кимберли, и при этом её зубы стучат друг о друга, пробуждая в ней воспоминания, которые, я думаю, она хотела бы забыть, а во мне тошнотворные ощущения в желудке, поднимающиеся и в пищевод, но я проглатываю их и концентрируюсь на ней.
— Постарайтесь забыть.
— Я… я не смогу…
— Прямо сейчас это, разумеется, невозможно, но со временем у вас всё получится, а пока вы должны кое-что сделать.
— Снова что-то для вас?
Неожиданно резко подняв свой взгляд с испепеляющей яростью в нём на меня, она, не моргая, смотрит в мои глаза, в глубине души, наверное, задаваясь вопросом, за что ей всё это. Я не отворачиваюсь и не отгораживаюсь от такого пристального взора, потому что он и эмоции в нём совершенно мною заслуженны. Уверен, она уже жалеет, что проявила сопереживание и участие. Но, что бы ни произошло дальше, теперь я никуда не уйду.
— Нет, для себя. Сделайте глубокий вдох и выдох.
— Да что даёт вам право опять мною командовать?
— Просто сделайте, как я говорю, и всё. Если будет больно, значит, внутренние повреждения не исключены. Если ничего такого вы не почувствуете, то я оставлю вас в покое.
Вздохнув, Кимберли наконец делает то, о чём я её и попросил. Её грудная клетка расслабленно приподнимается и опускается. В языке тела ничего не свидетельствует о зарождении болезненных ощущений. Мои догадки о том, что поводов для переживаний нет, подтверждаются мгновением позже.
— Я чувствую себя, как обычно, но они меня и не били.
— Засохшая кровь именно об этом и свидетельствует, да.
— По крайней мере, по животу и телу.
— А они это? Впрочем, неважно. Лучше скажите, можете ли пошевелить пальцами.
— Да, вполне.
— Тогда, думаю, всё хорошо. Нос также не выглядит сломанным.
— А откуда вы всё это знаете?
— Мой… мой отец был врачом, — обычно я не говорю об этом даже с теми, кого знаю не первый год, потому что вспоминать тот день и час, когда я стал сиротой, по-прежнему слишком больно. С тех пор уже минуло без малого шесть лет. Но какой-то причине в этот самый момент слова совершенно легко и без всяких раздумий слетают с моего языка. Тогда мне было двадцать. Совсем не маленький ребёнок. И, тем не менее, даже спустя всё это время я не чувствую себя оправившимся от потери. Говорят, что время лечит, но по моему скорбному, печальному и трагичному опыту это утверждение далеко не всегда является правдой.
— А кто он сейчас?
— А сейчас его нет.
— Простите… Мне не следовало спрашивать. Я сожалею.
— Вам не за что извиняться. Вы не виноваты. Его не стало не из-за вас.
— Но всё-таки я…
— Всё, правда, хорошо, и вообще нам лучше вернуться к вопросу вашего самочувствия.
— Я в порядке, и, знаете, я рада, что вы здесь. Спасибо вам за это.
— Но?
— Что «но»?
— Уверен, вы что-то недоговариваете.
— Вовсе нет. С чего вы взяли?
— Кимберли.
— А вы ведь правы. Простите за то, что я сейчас скажу, но всё это из-за вас. Конечно, я и сама влезла, и всё-таки вы всему виной. Избавьте меня, пожалуйста, от своих проблем. Разбирайтесь с ними сами.
— Так вот вы как теперь заговорили?