— Что это было?
— Ничего такого. Ты же знаешь, я люблю Лайлу и никогда с ней так не поступлю. Что же касается Кимберли, то она просто нуждалась в поддержке, а тебе надо остыть, Джейд, — странно улыбаясь, отвечает Тео. Но у меня нет ни сил, ни желания разбираться в его эмоциях и отыскивать скрытый подтекст в прозвучавших словах. Я ещё ничего не сделал и по существу дела пока не влез в историю, счастливый исход которой далеко не гарантирован, но морально уже вымотан так, будто эта непосильная ноша легла камнем на мою душу целое столетие назад, а не сравнительно недавно. — И в дальнейшем всё ей рассказать.
— Рассказать что?
— Всё. Не только то, что ты посчитаешь нужным, отсеяв наиболее болезненные вещи и события, а вообще всё. Без утайки и ничего не упуская. Бедная девочка уверена, что подвела тебя, и…
— Что и?
— И я никогда не видел, чтобы кто-либо так отчаянно и искренне за тебя переживал. Вероятно, насколько я могу судить, она попросит тебя остаться, но в то же время очевидно, что это не продлится долго.
— Почему?
— Потому что она пыталась расспрашивать о тебе. Я, конечно, ничего ей не сказал, но она вряд ли успокоится. Не из-за своей настырности и упрямства, а исключительно из-за желания помочь.
— Тогда надо уходить.
— Мой тебе совет, не руби с плеча. Подумай дважды и всё взвесь. Я, конечно, тебя не оставлю, особенно теперь, но друзей много не бывает, а такие люди, как она, на дороге не валяются. Уйти же ты всегда успеешь. Но я всё-таки надеюсь, что ты этого не сделаешь. Это не значит, что ты уже сегодня должен ей всё выложить, но неплохо было бы дать ей что-то, кроме тех скудных крох, что у неё есть.
— Похоже, ты успел привязаться.
— Вряд ли я такой единственный.
*****
Когда я наконец возвращаюсь в квартиру, в мыслях творится сплошной кавардак и хаос, и попытка спросить, в порядке ли я, воспринимается мною абсолютно в штыки. Со слов Кимберли мне известно, что мы обнимались во сне, но я ничего об этом не помню и сейчас веду себя так, будто между нами ничего не было. Частично всё так и есть, и, используя это, как сомнительное и недостойное, но всё же оправдание, я грублю ей повелительным и командующим тоном. А уж когда она осмеливается упомянуть смерть, о которой ей явно ничего не известно, и одновременно продолжает сыпать вопросами, которые и не собираются заканчиваться и лишь наоборот становятся сложными и не вызывающими желания давать пояснения, я так и вовсе становлюсь окончательно раздражённым. А ещё понимаю, что здесь мне больше нечего делать, ведь, в конце концов, она спасена, а обо всём остальном ей знать совершенно необязательно. Но она словно этого не осознаёт и даже перекрывает мне путь, когда, наполнившись желанием сбежать и разом покончить со всем этим, я начинаю двигаться к выходу из её кухни, а заодно из квартиры и из её жизни. Именно так, накопившись, все эти эмоции слово за слово и приводят меня к самому первому действительно откровению, делиться которым осознанно я вообще-то не собирался.
— Да потому что я преступник! Потому что ваш отец полицейский, и вам вряд ли хочется иметь дело с бывшим заключённым, который легко может снова попасть в тюрьму, — теперь у неё есть все основания меня немедленно прогнать. Мне не в чем будет её упрекнуть и обвинить. Ведь я только и хотел, чтобы она пришла в себя и одумалась, но мой первоначальный запал бесследно пропал, и я внезапно осознаю, что боюсь. Боюсь того, что меня действительно выставят вон, и слышу это чувство в своём голосе, когда задаю один единственный вопрос. — Мне уйти, да?