— Война...
Бояре от неожиданности поперхнулись, казначей посолил себе туфли, а шут засмеялся, но как-то несколько боязливо.
— ...правонарушениям! — договорил царь, открывая вилкой раковину и глядя устрице прямо в глаза. — Пора, пора, робяты. Ишь ты, сурьезная какая! Съем я тебя ноне, матушка, съем!
Откушав устрицу, государь подождал отрыжки, исполнил и, томно осмотрев появившийся живот, сказал:
— Сами посудите. Ежели раньше на кажные десять дворов по одному преступнику приходилось, то теперя в среднем наоборот. Убивств, слава Господу, не имеем. Но хомутов кражи! Но крики непотребные по ночам! Личную царскую пугалу на сельскохозяйственной выставке исковеркали! Надысь бабу татуированную в селе видели, в колодец сморкалась. Сезон еще не открыли, а в лесу половина медведей с фингалами бегает. Ежли дальше так пойдет, то замест правового гусударства мы с вами шайку бандитскую возымеем. А там и до конституции недалеко. Меры нужны, бояре. Крутые, но жесткие. Скорые, но быстрые.
Бояре молча глядели в скатерть. Большинство перечисленных деяний, включая ночные вопли и двух отлупленных медведей, приходилось на долю оратора. Редко имевшее свое мнение духовенство синхронно перекрестилось и нейтрально вздохнуло. Шут, весь в воспоминаниях о сельскохозяйственной выставке, которую они с государем приняли спьяну за вражескую оккупацию, улыбнулся. Ночная пешая атака из кустов да под молодецкий свист была хороша. Сторож забаррикадировался в будке, а два ухаря, размахивая колпаком и короной, валили ларьки, прыгали сквозь стенды, допросили с пристрастием пугало и расстреляли его картошкой. Государь с рупором обошел весь племенной скот, не погнушавшись крикнуть в ухо даже маленькому декоративному хомячку, а шут скрещивал коня и курицу до тех пор, пока конь был в сознании. Разогнавшись от самой околицы, царь пробил дверь сторожки, выхватил из рук ополоумевшего сторожа трещотку и заснул. Шут до утра бродил среди поверженных экспонатов и опочил на восходе головой на чурке для разделки туш. Боярину-пропагандисту стоило больших трудов убедить общественное мнение в нормальности и даже некоторой необходимости происшедшего.
— Повелеваю!.. — государь встал и поднял руку. Все замерли.
Бояре оттопырыли уши, воины широко раскрыли глаза, духовенство принюхалось.
— Постоку поскоку страна у нас выдалась невеликая, то сослать преступника некуда, — сказал царь и нахмурился. — Но поскоку постоку ужесточение наказания есть веление времени... — государь свел брови воедино и нахмурился до предела. Все застыли. Шут посмотрел в царев профиль и мысленно ахнул. Степень непреклонности на лике его величества полностью совпала с таковой же на медалях и монетах. Это не предвещало ничего хорошего, а предвещало только плохое и в очень крупных размерах.
— Повелеваю. Отныне преступивший всякий да будет наказан одинаково за любые деяния против совести и закона. Единым наказанием для всех будет теперь смертная казнь!
Высокое собрание оторопело, покрылось потом, похолодело и вздрогнуло. Поевши, государь не раздобрился обычным порядком, а вдруг поддал такого парку, что дышать стало трудно. Судебная реформа давно уже просилась на свет, но никто не мог представить ее в столь кровожадном виде.
— Это как же... Таперича, что-ли, ежли перышко с гуся оборвал — на плаху идтить? — пискнул кто-то из чернильных вождей.
— Почему же сразу на плаху? — немедленно отвечал государь. — Зачем же вот так буквально слово-то в слово... Шире надо мыслить, бояре. Как там римляны говорили? Суров закон, но и я не дурак. Вот. Помню. Зачем же сразу на плаху? Сначала на дыбу. Потом на кол. А потом уж на плаху. От тогда-то порядки у нас сами собой заведутся. А перышки не с гусей чужих надо драть, а в лавке за собственную копеечку покупать. Так что вот вам закон, и дайте мне его соблюдение. И чтоб у меня преступники на свободе не шлялись! Ловить повсеместно безо всякого отдыху, складировать до суда на конюшне. Мне к завтрему черную мантию и парик. И молоточек. И пенсне протереть, использовать буду. Все. Все свободны.
Бояре, которым не дали обдумать и высказать, удалились недовольные и надутые. Бодрые во всякую погоду воины ушли такими же, как и пришли. Духовенство исчезло неслышно и из-за популярной в своей среде привычки кадить дымом почти невидимо. Дождавшись, пока опустеет полянка возле конюшни, шут плюхнулся на траву рядом с государем и глянул ему в глаза.
— Ну, маху немного дал... Увлекся, — сразу же признался царь. — Хотел, вишь, как строже, а вышло страшнее некуда. И глазки ты свои в меня не вперяй, при себе содержи. Сам вижу, что перебрал. Однако слово-то — не воробей... Чего делать-то будем? Ась?
Корона и колпак с бубенцами совещались долго и тихо. Затем по очереди кивнули и пошли во дворец. А на дальней околице государства уже вовсю шли аресты, поимки и задержания. На центральную площадь приволокли незнамо откуда плаху, и неродовитый одинокий энтузиаст до поздней ночи точил рядом с ней огромный, ржавый, тупой, дурацкого вида, древний, но все же очень и очень стальной топор...
...Позавтракав на скорую руку (картошечка, салатик, там, баранинка, сальце, хренок, хлебушек, яички, блинцы, маслице, поросеночек, курочка, яблочко, супчик, вареньице, кофеек, луковка и шоколадная лошадь), его величество отправился на конюшню.
— Вот, государь! Самые презренные из рабов твоих тебе салютуют! На колени, злыдни! — царя приветствовали две людские оравы.
Одна, поменьше, всячески понукала и покрикивала, демонстрируя служебное рвение. Другая, числом поболе и лицом попроще, боязливо повиновалась.
— Бандиты, стало быть? — вопросил государь, с интересом оглядывая задержанных.
— Ирод на Ироде, твое величество! — подтвердил не очень-то родовитый, но весьма ретивый боярин. — Кого ни потрогай — сплошь имущества крадуны, властей хулители да страмцы моральные. А еще вон та баба, так та самое себя подстрекала на супружью измену. А энтот вон сиволапый во все чужое одет и со спичками возле амбара пойман. А у энтого вон его морда такая страшная, что с ней на людях появляться уже само по себе преступление. А вот эти семеро...
— Довольно, — прервал его государь. — Сам вижу, что не ангелы собрались. А ведите-ка их, господа судьи честные, на Злобное место. Там и рассудим.
— Куды? То есть... как бы не понял... Куды? — удивился боярин.
— Куды... Родную историю, гляжу, стали подзабывать, — царь поднял очи горе и уставился вдаль. — Али запамятовал, боярин, как прапрапрапра... и так далее... дедушка твой на этом самом месте эта... с драконами воевал? Как победил их к едрене фене и в колодец с размаху бросил? И что многих других злодеев издревле туда же бросали? Легенда-то вон, она же зря-то гласить не будет. Два тебе, боярин, за историю и географию. А ну-ка, пошли за мной!
Скорым шагом государь направился куда-то за огород, и за ним в спешке последовали бояре, а за ними подталкиваемые стражниками лиходеи. Спустя минуту ходьбы его величество свернул влево, затем вправо, затем наискосок через поле, затем отразился от двух каких-то бортов в самую середину заросшего лопухом пустыря и возле какой-то гнилой постройки остановился.
— Вот! — перст его величества указал вертикально вниз. — Вот оно, соотечественники, исторически значимое трижды проклятое памятное место былых коллизий. Точка в точку на этом, значица, месте в одна тысяча, там, было дело, понимаешь, году... Короче, битва была. Прямо здесь. Они ему огонь из ноздрей пущали и когтями сопротивлялись... Вот. А он их, в силе-то уступая, хитростью по одному превзошел. Да. И, ввиду численного преимущества, далеко не сразу, а постепенно к вечеру палицей успокоил. Ну. Как легенда гласит, с той самой поры и поныне сидят в этом колодце кинутые туда драконы и от тоски смертной воют. И прохожим людям правду вещают. Ага. А с ими вкупе и победитель их, который, победу однозначную празднуя, по хмельному делу слегка оступился и к им туда за компанию улетел. Вот этому нас учит история. Нда. С ими там тоже правду вещает. Это помните. Короче, всех, кто сегодня виновен выйдет, в кладезь сию с размаху и покидаем. Лады?