— Монографию теперь напишу! — сказал довольный архимандрит,- Именоваться будет "Свой среди жужжих". Или "Как мы хорошо погудели".
И он налил себе и всем до краев. Крепкого старого душистого меду. Который его обожаемые подопечные всего лишь производили. А с толком и с чувством употреблять так и не научились.
Сказка №51
Вчерашним вечером, под самую уже занавеску, когда взбивались последние подушки и задергивались первые шторы, царю неожиданно вдруг припомнилось, что не сделано еще одно дело.
— Стоп-машина! — садясь в кровати, скомандовал его величество государь дядьке-щекотуну, который уже было собрался на ночь глядя порадовать царевы пятки древним своим искусством. Затем его величество встал. Затем снова оделся. Затем прошел в каморку к шуту и недолго с ним о чем-то шептался. Спустя еще какое-то время тихо отворилась и затворилась входная дверь и два укутанных существа заскрипели валенками по укатанной санями дороге.
А в эти же минуты неподалеку, в курной крестьянской избе под заваленной снегом крышей, полусонный архимандрит с кряхтением склонялся над своим саквояжем. В котором было все необходимое для скорого отпущения грехов и облегчения последнего человеческого путешествия. Сам новопреставляющийся, белея в сумраке бородой, лежал на широкой лавке с герметически закрытыми веками.
Архимандрит вынул из саквояжа нечто старинное, потемневшее, о восьми концах и толстой цепи. Старик, не раскрывая глаз, улыбнулся.
— Хороший был парень, — сказал он. — Добрый.
— Что? Кто? — царапая крестом по полу, спросил священнослужитель. Старик не ответил. Словно вспоминая что-то, он поднес высохшую руку ко лбу. Опять улыбнулся.
— Только народился — пришли к нему... А он спит, голубчик, личико сморщенное, немудреное... Кабы точно не знали, так и не поверили бы...
— Чего? — спросил его святородие, с немалым трудом выпрямляясь и держа в руке очередной нужный ему предмет.
— Ясельки-то трухлявые, старые, с каждой щелочки ветер дует... Холодно, темно, осел стоит рядом, сено свое жует... А мы дары ему принесли. Мальчонке. Чушь всякую. А надо-то было одежонки детской поболе...
Архимандрит, вздохнув, посмотрел на старика с сожалением. За свою долгую жизнь он немало слышал умных речей и бреда. И немало раз был свидетелем того, как одно мешалось с другим перед наступлением вечной немоты.
— Идет! — вдруг сказал старик. И опять улыбнулся. — Тоже мужичонко-то неплохой. Глупый, а не дурак. Дурацкий, а не глупец. Памятливый. Сказывал ему, чтоб до полночи приходил. Эх, цари, цари...
Его святородие архимандрит, вооружившись наконец всем, приступил к своему печальному, но важному делу. Нахождение преставляющегося в бреду упростило ему задачу. Он забормотал по памяти нараспев. И принялся осенять. И все это делал так споро, уверенно и привычно, что даже не обращал внимания, как мысленно мусолит пальцы и перелистывает страницы. А белобородый старик, не открывая глаз, что-то нес о каком-то одному ему ведомом Сашке, которому батька его Филипп хорошее хозяйство оставил, а тот его не только не загнобил, но аж до самой Индии огородную межу доволок. Вспоминал какого-то многоженца Ваньку, который супругу верную отравил, и боярам головы для физзарядки рубил, и много другого народа прочего поизвел, а ему за это в ножки все кланялись и за живого бога держали, а он сына единокровного насмерть посохом уходил, и почитать его еще больше стали. Бормотал еще что-то про какую то звезду, какую-то полынь и про быль какую-то черную.
Дверь избушки завизжала и отворилась. Покрытый снегом государь вошел первым и задел меховым плечом за косяк. За ним появился и стукнулся лбом весьма утепленный шут. Государь невнятно ругнулся, а шут жалобно зазвенел покрытым инеем бубенцом.
— Здорово были, парнишки! — ясным и громким голосом сказал вдруг старик. Глаза его открылись, засветившись большим умом и здоровьем. Он сел на лавке и похлопал изумившегося архимандрита по плечу. — Спасибо за службу, святой отец. Отложим пока агонию...
Царь понятия не имел, что делать, ежели умирающий лично встречает пришедших попрощаться и жмет руку с такою силой, что трещат пальцы. Архимандрит, при всем своем опыте, понятия не имел, как быть, ежели отходящий в лучший мир старичок вдруг перестает отходить и, обретя румянец, с двух саженей легко задувает предназначенную ему в холодные руки свечу. Шут, в свою очередь, тоже был немного растерян. Поэтому сел
а) не спросясь
б) мимо лавки
в) прямо на умывающуюся кошку. Которая, однако, не заорала, а моментально сплющилась и неторопливо стекла в щель между досками пола. Приблизительно в то же самое время длинная отполированная лавка, сделавшись на мгновение невысокой каурой лошадью, скакнула к гостям и удивительно ловко определилась им под зады. Ну и в ближнем заиндевелом окне промаячил некто, протянувший сквозь стекло руку и подавший царю стакан.
— Хлебни-кося с холодка, — сказал старик. Стакан в царевой руке раздвоился, и производная его тут же оказалась в рефлекторно протянутой шутовской руке. — И ты, друже, пивни. А тебе, святой отец, при исполнении не положено. Садитесь все. О деле потолковать надо...
... Когда, уяснив наконец главное и определившись в деталях, собрались уже расходиться, государь, человек ответственный и в каком-то смысле казенный, спросил волхва, что делать с его избой.
— А ничего. Не дура. Сама о себе позаботится. — не оборачиваясь, отвечал тот. Без всяких заклинаний и приговоров он кидал в гудящую печку какие-то бумаги, свитки и берестяные куски.
— Архивчик-то... — немного осмелев, сказал царь, — Государству бы, что-ли, сдал...
Сидящий рядом архимандрит больно наступил ему на ногу. Волхв, не переставая шуровать кочергой, ухмыльнулся.
— Оно без надобности тебе. Ты у нас, слава Богу, неграмотный. В широком смысле. Царствуй, короче говоря, как умеешь. Это все меня уже не касается. Мое дело — предупредить и...
Волхв вздохнул. И раскаленной кочергой задумчиво почесал себе за ухом. В избе резко запахло мятой.
— И это... В общем, пишите письма. Пора мне. А вам главное — инструкции не забыть.
— Не забудем. — ответил за царя шут. Он был очень серьезен. Бубенчики на его головном уборе почему-то, сталкиваясь, не звенели. Пора было уходить. Но архимандрит таким завороженным взглядом неотрывно глядел на исчезающие в огне документы, что волхв, кидая последние, пробормотал:
— Не боись, святой отец, не боись. Хорошо сожгу. И пепел развею. А то все вы тут с ног да на уши встанете. Официальная версия есть — вот ее по-прежнему и держитесь. Господь создал землю, человека и все такое. Безо всяких там этих самых молекул. Уяснили?
— Абсолютно. — снова ответил почему-то лишь шут. Обременение знанием вдруг сделало его слабым. И потным. И где-то слева внутри что-то то ли потухло, то ли зажглось. Волхв погрозил ему пальцем.
— Ты давай свое дело знай! Смейся, паяц. Смеши. И ничего тебе боле.
— А ты правь, — сказал он царю. — Твердо правь. Ежели что — с тебя спросят. Произошел от кого, не важно. Оно важнее, зачем.
Архимандрит, утирая пот, смотрел в пол. Волхв подошел, присел рядом и заглянул ему в расширенные глаза.
— Не сомневайся. Одна правда сгорела, другая в уме осталась. Третью до людей донесешь. Четвертую кто-нибудь, да поймет. А пятую ни тебе, ни мне не узнать. Главное, сам себе не соври...