в, населивших Италию, и сравнение его с древнесловенским», в которой ученый приходил к выводу что «Этрусский — это русский!». Чертков сделал такой вывод опираясь на языки пеласгов и древнеславянский. Пьетро ухватился за эту теорию, и решил писать об этом диплом. Но тут началась революция. Друзья отца (сам отец умер в 1918 году) устроили его в только что созданную Академию истории материальной культуры. И, как ни странно, у теории Черткова нашлось здесь немало сторонников, желавших с помощью нее доказать, что не норманны основали Русь, а напротив, протославянские племена стояли у «колыбели Западной цивилизации». Таким образом они собирались утвердить приоритет России над Европой, пусть не Советской России, но и не царской, а протоисторической. Несмотря на такой извращенный, утилитарный подход к идее Черткова, Пьетро, чуждый всякой политики, не отступил от нее, хотя сам в глубине души считал теорию Черткова наивной утопией. Руководили им не сиюминутные конъюнктурные соображения, но и не научное бескорыстие (то есть личная убежденность в правильности такой гипотезы — ведь он сам считал ее утопией). Его мотивы были очень личными: будучи итальянцем по происхождению, прекрасно владея итальянским языком, регулярно и подолгу бывая на родине родителей, и даже будучи католиком, он все же по мировосприятию был русским. «Загадочная русская душа» была ему близка и понятна, Италия же оставалась далекой и чужой. С помощью этой несколько наивной теории он надеялся сблизить и объединить для себя самого эти две реальности — две свои родины. Весной 1920 года, заручившись поддержкой Академии истории материальной культуры и всевозможными разрешениями на раскопки (это было излишним, в хаосе тех лет вряд ли кто-нибудь проверял разрешения, людям было не до раскопок) Пьетро Дюпре Леони выехал в Крым. Возможно, была у него и какая-то тайная миссия, как в свое время у его отца. Вести раскопки древних цивилизаций в условиях гражданской войны, в Крыму, занятом белыми, было нелепо. Однако сам Дюпре Леони об этом не распространялся. К тому же, добиваясь этой командировки, он уже не был уверен, что вернется в Петроград... Остановился он в Феодосии, снял каморку у старушки. Война чувствовалась и здесь: со всего Крыма стекались и рассредотачивались по побережью войска (чаще - просто банды солдат), начались грабежи, голод, проблемы с водой — пить воду из колодцев не рекомендовалось из-за желудочных заболеваний, а жажду в выжженной солнем Феодосии переносить было еще труднее, чем голод. Но несмотря на все это, по сравнению с Петроградом здесь был рай: южный климат как-то все смягчал, сглаживал. К тому же оказалось, что сельская жизнь имеет массу преимуществ. Жизнь в городе, конечно, проще, когда все идет по проторенной колее, но человек становится заложником этих удобств, как только налаженный механизм дает сбой. Попробуйте прожить в городе без воды и отопления. За водой (а в последние недели октября и за дровами для печки) Пьетро приходилось ходить за несколько километров к горному ручью. Он носил воду и для старушки, вообще, помогал ей по хозяйству, и она за это кормила его помидорами, баклажанами и чесноком со своего огорода, разрешала рвать яблоки и абрикосы. Природа, тем более южная, дарила Пьетро ощущение простора, свободы и гармонии. Каждое утро он отправлялся на раскопки - места были ему немного знакомы, он уже бывал здесь с экспедицией от института. Но на этот раз он был один. В августе к нему собирался приехать из Петрограда друг, и Пьетро с нетерпением ждал его. Вдвоем дело пошло бы намного быстрее. Он не мог позволить себе нанять рабочего, так как лишних денег у него не было, поэтому все — и копать, и просеивать землю, и вести записи в журнале раскопок — делать приходилось самому. Но все же не это больше всего удручало Пьетро. Приезд близкого друга помог бы ему выговориться, поделиться своими мыслями и мрачными предчувствиями, которые в одиночестве одолевали и мучили его, и не находя выхода в разговоре, тяготили его все больше, особенно после разговоров с теми, кому еще удавалось вырваться из Петербурга. Их, впрочем, было немного. Сообщение с центром было нерегулярным и основным источником информации являлись не живые свидетели, а слухи и догадки. Но как раз это — отсутствие регулярного сообщения с центром — нисколько ни огорчало Пьетро. По крайней мере, он мог не беспокоиться о выполнении второго поручения, с которым его отправляли в Крым, сопроводив разными бланками «Подателю сего оказывать содействие», от которых он избавился уже в Джанкое. Его совесть была чиста. Все чаще и чаще Пьетро задумывался о том, чтобы уехать на родину родителей. В конце-концов, доказательства для своей теории он может искать и там. Друг и однокурсник Сашка Румилов так и не приехал. Последней весточкой от него было переданное с оказией письмо, в котором тот советовал (умолял) уезжать. В сентябре было еще тепло, и Пьетро решил продолжать раскопки до последнего. Если до наступления холодов он ничего не найдет — он уедет. Если будет слишком поздно и уехать уже будет невозможно — так тому и быть. Как многие не очень сильные люди, он предпочитал не делать выбор, а перекладывать эту неприятность на внешние обстоятельства, которые, в случае чего, можно и обвинить. Но они же, иногда, могут сложиться удачно. Так было, например, с тем злополучным «дополнительным заданием». У него не хватило смелости отказаться, но он надеялся, что ему не придется шпионить ни за бароном Врангелем, ни за Бернацким, ни за Гендриковым ни за кем бы то ни было вообще. Доносительство как таковое было ему мерзко, к тому же он почему-то помнил отца нынешнего Врангеля, хотя видел его всего несколько раз, да и то когда был совсем маленьким. Знаток искусства, автор нескольких книг по его истории, он заходил к отцу посоветоваться о каких-то терминах итальянского искусства эпохи Возрождения. Так прошел сентябрь. Наступил октябрь и редкие для Крыма, особенно в эту пору, морозы. Пьетро мерз в своей неотапливаемой комнате, пришлось перебраться на диван в комнате с хилой южной печуркой. И вот однажды, в последнее воскресенье октября, лопатка ударилась во что-то твердое и лязгнула так, как может лязгать только метал о метал. Пьетро стал разгребать руками холодную землю и достал фигурку. Скульптору удалось хорошо передать порыв, энергию, выпад, но пропорции тела были не совсем правильными, во всяком случае, с точки зрения современного человека. И вообще была она какой-то грубоватой, примитивной. Пьетро уже случалось в прошлый приезд находить здесь греческие работы, они были намного изящнее этого «дикаря». Зато в Вольтерре, в музее Гуарначчи, куда водил его дед во время летних каникул в Гроссето, он видел нечто подобное. Поэтому он окрестил воина «этруском». Статуя была небольшой, около 15 сантиметров, бронзовой. На голове у воина был шлем с гребнем, в левой руке — меч. Когда Пьетро как следует очистил фигурку от земли, стали заметны надписи на постаменте. «Латынь» - подумал Пьетро и почувствовал легкое разочарование. Никакого отношения к его теории находка не имела. Еще одно подтверждение развитых торговых связей, только и всего. Все же он попытался разобрать буквы, в неглубокие прорези забилась земля, видно было плохо. Латынь он учил в гимназии, владея итальянским это было легко, и он всегда был первым учеником по латыни. NON AD SEPULTUS. Вот все, что он смог прочитать. Остальное было нацарапано так мелко, что разобрать было невозможно. Лупы у него с собой не было. Но эта надпись вновь пробудила его исследовательское любопытство. Обычно на этрусских статуях писали SYTINA, то есть «для погребения», чтобы обозначить предназначенный для погребения предмет и предостеречь от употребления его в других целях. Может, этой статуей пользовались в своих обрядах гаруспики? Или она служила учебным пособием? А может, все гораздо проще: эта статуэтка — всего лишь украшение бронзового канделябра, он видел такие в археологическом музее Флоренции. Но при чем здесь «не для погребения»? И что значит весь последующий текст? С какой стати на этрусской статуе VI века до н.э. вдруг появился текст на латыни? А если она была изготовлена на заказ для какого-нибудь римлянина? Вот и сделали надпись на латинском языке, по просьбе заказчика? Но ведь статуэтка относится к периоду расцвета Этрусского государства, когда Рим — если и существовал — был лишь никому не известным поселением на Тибре (основанным, вполне возможно, самими же этрусками!).