Глава 2
Доменико родился на площади Сан Доменико Маджоре. Собственно, поэтому его и назвали Доменико. Он должен был стать Сальваторе, по незыблемой неаполетанской традиции, в честь деда. Однако тот факт, что родился он буквально на ступенях церкви Сан Доменико, на площади Сан Доменико, и роды принял постовой-регулироващик по имени Доменико навело родителей на мысль об ином святом покровителе. Так он стал Доменико. Впрочем, чтобы не прогневать деда, ему дали второе имя — Сальваторе, и третье — в честь покровителя Неаполя — Дженнаро. Его отец был кондитером, и уже в 7 лет Миммо месил тесто, просеивал муку, взбивал яйца. От муки у него слезились и краснели глаза, за что в школе, куда он ходил лишь до 14 лет, все дразнили его ящуром. Непонятно, почему. Сам Миммо хотел стать «ученым, который раскапывает древних людей». Об археологии он толком ничего не знал, просто однажды отец возил свадебный торт в какую-то деревню недалеко от Помпей, и Миммо в ожидании отца прослонялся весь день по этому мертвому городу. И ему захотелось узнать что-то о тех людях, которые здесь раньше жили, построили эти дома, расписали стены. А может, археология — единственная пылинка, что осталась ему от матери. Он помнил только ее темные кудри и книжку про раскопки, которую они рассматривали. Он у матери на коленях. А еще помнил ее ссоры с отцом, слезы. После одной из таких ссор мама уехала куда-то на север — так сказал отец. Она оставила Доменико свой адрес в той самой книжке про раскопки, но отец ее выбросил. Вообще, он позаботился о том, чтобы мать не смогла его разыскать. И с тех пор у Доменико не было не только адреса, не было никакой зацепки, никакой дорожки к матери, только вот это зыбкое воспоминание о книжке с картинками про раскопки. Точное слово, точное название книги - казалось иногда Доменико - маленьким гвоздиком вбито где-то в памяти, но вот уже больше сорока лет он вертел это воспоминание и так и эдак, останавливался иногда перед книжными развалами у букинистов, заходил в книжные лавки, просматривал корешки книг в поисках заветного слова, но тщетно. Может, оно и попадалось ему на глаза, однако механизм, соединяющий это слово с тем, из детского воспоминания, не замыкался, все эти «археология», «майа», «египтяне», «пирамиды», казались ему совершенно одинаковыми, ни одно из слов не высекало в памяти искру. Зато это слово, вернее, не само слово, а его поиски, было единственной живой ниточкой, которая связывала его с миром. Все остальное было ему глубоко безразлично. Он так страдал, когда мама вдруг исчезла, что залез в свою раковину, замуровался в ней от окружающего мира, ничто в нем не отзывалось больше ни болью ни радостью. Он победил боль и страдание, но и радость, и удивление, и прочие человеческие эмоции стали ему недоступны. К тому же Миммо воспитал отец — человек замкнутый, молчаливый и бережливый, чтобы не сказать скупой. Отец никогда не дарил ему ни книжек, ни солдатиков, ни машинок, ни других игрушек, а только новое пальто или ботинки на Рождество и новые брюки на Пасху. И Доменико вырос замкнутым и молчаливым. Только замкнутость и нелюдимость отца всем казались нормальными, потому что проистекали они из скупости. Доменико же казался погруженным в какой-то свой мир, размером с горчичное зернышко. Есть такое понятие в психиатрии - эмоциональная тупость. Это сужение эмоциональной сферы личности: ослабление любви к родственникам и близким людям, ослабление профессиональных интересов, утрата интереса к любимым занятиям, ослабление эмоций, оскудение чувств, переходящее в полное равнодушие и безучастность. Пожалуй, этот термин как нельзя лучше характеризовал Доменико. Возможно, это было ответом на детскую травму, и хороший психолог смог бы выудить его из этого состояния. Но отец не слишком интересовался сыном. Его устраивал такой молчаливый и безучастный помощник. И вот уже больше сорока лет Миммо с видимым безразличием просеивал муку и месил тесто. Если бы он мог анализировать свои эмоции, он назвал бы это безразличие отвращением, но он их не анализировал. Он просто не задумываясь выполнял то, чему научил (что вколотил в него) отец. А вдалбливал он следующее: кондитерское дело — на девяносто процентов наука. Математика и точность. Положишь дрожжей на 5 грамм меньше чем нужно — и не поднимется кулич, положишь слишком много яиц — и тесто будет жестким. «Это тебе не пицца — повертел на пальцах, шлепнул сверху моццареллу, кинул горсть каперсов — и готово» - любил он повторять. У отца был даже специальный швейцарский термометр для теста. Только при 63 градусах можно было добавлять взбитые в пену белки в растертые с сахаром желтки, нагретые с молоком на водяной бане. Перегреешь — белок свернется, нагреешь недостаточно — не разойдется сахар. Свое ремесло он вбивал в мальчика кулаками, каждый из которых был размером с рождественский кулич. Только не знал ни отец, ни сын, что остальные десять процентов успеха кондитера зависят не от температуры молока и не от точности весов. Эластичность теста достигается не только добавлением сливочного масла и не только длительностью и тщательностью вымешивания, но и.... добротой! Да-да, обыкновенной сердечной добротой и мягкостью характера. Поэтому у Этторе Разо, беззалаберного, но добродушного кондитера с Корсо Гарибальди, могла слегка подгореть или непропечься выпечка, но знаменитые неаполитанские «бабА» у него всегда были сочными, трубочки — хрустящими, рождественские куличи и пасхальные коломбы — воздушными и мягкими. Разумеется, как всякий обитатель Неаполя, Миммо был человеком набожным, и каждое утро молился Марии, святому покровителю Неаполя — Сан Дженнаро, и покровителю кондитеров, булочников и мельников святому Павлу, епископу Верданскому. Но Святой Павел - не волшебник. Он не может превратить жесткие булочки в мягкие, ворчуна-кондитера - в рассеянного археолога. Хотя... хотя он может так повернуть обстоятельства, так их смешать, перетасовать и заново раскинуть, что человек поймет что-то сам. Иных, особо непонятливых, приходится иногда долго тыкать носом....