Норд по-птичьи склонил набок голову, скрестив руки на коленях и глядя куда-то мимо всего.
-Безрадостная привилегия… – тихо откликнулся я и поёжился. Мне было зябко, несмотря на влитые внутрь сто граммов африканского рассвета. Глупо хотелось лета и одуванчиков.
-Я тоже так думаю, Сао Седар. Особенно в туманные дни – такие, как сегодня. Ведь порой я даже не задаю вопроса… Те, кто приходят сюда, отдают мне своё прошлое. Выписывают кровавые символы ушедших дней на чистых страницах моей души, и я принимаю всё – у меня нет иного пути. Понимаешь ли ты, Сао Седар? Тревожат ли тебя в Антинеле сны, что точили твоё сердце в холодной интернатской спальне Джорхата или в съёмной квартирке на окраине Ниццы?
Я стиснул в руке чашку кофе так, что она хрустнула – или то был не фарфор, а мои собственные кости? Мне было очень страшно. И очень холодно. Я словно воочию увидел чёрные дыры в клеверном лугу своей вот уже три года как бестревожной, спасённой от кошмаров прошлого жизни. Зачем? Зачем Норд лишил меня иллюзии безопасности?..
Он молчал, недовольно поджав тонкие губы, словно отгородившись от меня этим молчанием. Он ждал, когда я всё-таки пойму всё, что было произнесено в этом зябком мартовском полудне.
Он ждал очень долго, и день этот настал, спустя годы…
…А вернее, утро, потому что на часах было без мелочи одиннадцать. Повозившись в чужих, пахнущих лавандой простынях, я решил, что спать больше не хочу и чувствую себя бодрым и свежим, как персидская фиалка. О вчерашнем полёте со стремянки напоминали лишь изгвазданные в земельке брюки – голова, судя по всему, у меня была железобетонная…
Почистив штаны обувной щёткой и обнаружив свой постиранный пиджак с прожженной утюгом дырой на рукаве, я оделся, пригладил волосы и пошёл поискать кого-нибудь живого на предмет послать в магазин за едой. В кухне на холодильнике нашлась приклеенная синей изолентой записка следующего содержания:
«Мы сичас в школи, патамушта (зачёркано) ёл (ещё сильнее зачёркано) атый Шэг гаворит што забевать уроки ни харашо. Я преду в два часа, а патом Анияка, а патом все остольные. Еште кашу на плете и салат в холодильнеке. Это вкусно. Это не я готовила. Смайлик нивилел вам шлятся. Будите шлятся, будит ругатся. Писала Тин-Тин».
Похихикивая над этим письмом турецкому султану от запорожских казаков, я снял крышку со стоявшего на плите ковшика, и хихиканье тут же застряло у меня в горле на полдороге. На белой поверхности давно остывшей манки алело несколько капель… чего? Варенья? Клюквенного сиропа? Крови? Даже этот страшный вопрос несколько терял актуальность и значение с учётом того обстоятельства, что капли с нереальной отчётливостью выписывали изогнутую букву S.
От весьма малоинтеллектуального разглядывания каши меня оторвал мобильный телефон, который переливчато мурлыкнул, мигнул синим и от избытка чувств свалился с края стола.
Лопаясь от любопытства, я открыл новое сообщение – конечно же, от своего загадочного директора. Sms гласила: «1. Koshki ne pohoji na ljudej. Koshki – eto koshki. 2. Kogda ja em borsh, dlja menja vse umerli. 3. Just be_live… Whenever Nord». Достав из холодильника вполне безобидный с виду салатик из огурцов, петрушки, неведомых орешков, редьки и яблок, я пристроился возле тёплой буржуйки на низкой скамеечке. В остальных углах продуваемой мартовскими сквозняками кухни моему южному телу в драном пиджаке было весьма некомфортно. Как ни странно, кое-что из вывернутой логики очередного Нордова ЦУ я понял – а именно, второй пункт. Видимо, потому, что при этом жадно жевал салатик (война войной, а обед по расписанию!).
Даже такому медленно соображающему созданию, как Антинельский физик-нулевик, бросилось в глаза очевидное сходство Смайлика с моей сиятельной особой. И общими были не только вечное стремление что-нибудь пожевать и внешность, но и капитальное отсутствие родичей. Надо бы, кстати, деликатно вызнать, что ж тут народ покосило такое, вон, ни у кого толком семьи нет. Все какую-то войну то и дело вспоминают…
Пристроив ноги в белых носочках поближе к печке, где успокаивающе гудело пламя, я размышлял над вступлением и завершением полученного сообщения на вольную тему, но пришёл лишь к гениальному выводу: «Умом вам Норда не понять!» – и доел авторский салатик Шэгги. Ходить и искать приключений на свою пятую точку мне было лень, и я вернулся в комнату Тин-Тин, где развалился в кресле, прихватив с тумбочки в прихожей местную газетку.
От чтения увлекательнейшей статьи про стаю диких собак, появляющихся на Пустырях в день полнолуния из скотомогильников Никельного завода, меня оторвал дребезг телефона. Звонил допотопный чёрный аппарат а-ля полевая рация, висевший на стене между жуткой вязаной совой и горшком традесканции. Я немного поколебался, но победило, как обычно, любопытство.
-Алло? – я постарался придать своему голосу налёт холодного гламура а-ля директор Антинеля.
-Господин Седар! – заорали мне в ухо так, что я едва не выронил трубку. – Это Анияка звонит!! Как у вас там дела? Вы позавтракали?
-Да, спасибо, всё было очень вкусно, – светски отозвался я, слегка отстраняя оглохшее ухо от телефона. Анияка в трубке на это как-то сдавленно ойкнула и надолго умолкла. Потом осторожненько спросила:
-Господин Седар, а кашу вы тоже ели?
-Нет, – чистосердечно ответил я и отмазался на всякий случай, – я с детства манную кашу терпеть ненавижу. А что?
-О, благодарение всем Хранителям!! – опять заорала Анияка чуть ли не со слезами радости.
-И не ешьте ни в коем случае! Этот лопух Шэгги опять забыл, что после февраля молоко в магазинах нельзя покупать, и сварил кашу из него! Вылейте вообще эту гадость. А лучше вместе с ковшиком отнесите ко второму подъезду. Там рядом иногда дети никельщиков играют, они вечно всякую дрянь едят, наверняка и на кашу клюнут. Ладно, господин Седар?
-Ладно, – вздохнул я, даже не спрашивая, почему магазинное молоко после февраля пить нельзя. C’est la Никель, и этим всё сказано. Анияка явно просияла:
-Ну, вот и хорошо, что вы кашу не любите! А я пошла, у меня ещё две стереометрии и один латинский, а потом я приду. Не скучайте. И не забудьте выкинуть ковшик. Пока!
-Пока, Анияка, – довольно глупо изрек я в уже запищавшую трубку и аккуратно водворил её на место. После чего решил не откладывать утилизацию подозрительной каши, прихватил на кухне ковшик и с ним вместе вышел на крыльцо.
Серое оттепельное небо над головой и фантастическая грязь под ногами отнюдь не располагали к длительным прогулкам. Тем не менее, на той стороне дороги крутилась стайка каких-то замызганных ребятишек – они развлекались тем, что швыряли куски кирпичей в большую лужу посреди аллеи Прогресса. Хмыкнув себе под нос, я уже проторенной тропой двинулся ко второму подъезду, стараясь наступать на те участки дороги, где наблюдался асфальт. Почему-то резко пахло аммиаком; принюхавшись, я с изумлением обнаружил, что пахнет каша. И понёс ковшик в вытянутой руке, взяв ручку за самый край и отстранив его как можно дальше от себя.
На ступеньках крыльца у второго подъезда обнаружилось нечто странное: три облезлые эмалированные миски, налитые то ли мутной водой, то ли испортившимся бульоном. В одной лежала разбитая на несколько кусков галогеновая лампа, в другой – скрученная в ёжистый моток ржавая железная проволока. Третью же накрывал вырванный из тетрадки листок с кривой надписью чёрным маркером: «Отпустите Сильву!». Ставя на ступеньку ниже свой ковшик с кашей, я ощущал себя полным идиотом – и при этом знал, что совершаю нечто на редкость осмысленное. Что-то, что будет воспринято этим миром всерьёз.
Называйте это как хотите, интуицией, седьмым чувством или обострённой реакцией на флуктуации причинно-следственного поля. Но это есть у всех нулевиков, и это есть у меня…