– Конвой.
Поскольку это была Табаско, а не Чести, это должно было оказаться правдой.
Это так чудесно звучало. Конвой. Огромный, загадочный, подземный. Нона очень долго понятия не имела, что такое конвой или как он выглядит, но она вместе со всеми сидела в старом офисе и, чувствуя гул, старалась первой крикнуть: «Конвой!», чтобы остальные согласились, посмеялись или засомневались.
– Ничего не слышу.
– Да это кто-то перднул.
– Ну уж нет, это и правда конвой, я же чувствую. У меня даже тапки слетели.
Все здание грохотало и тряслось, и в конце они хором говорили: «Конвой уехал».
Нона была откровенно разочарована, когда спросила Пирру, что такое конвой. Пирра была очень занята плавкой шлака в маленьком пулеобразном тигле, но объяснила, что это группа машин, едущих в ряд, скорее всего очень больших. Но Ноне очень нравилась мелкая тряска, короткая вибрация в животе, когда Конвой оказывался рядом. Это ее очень волновало. Ей виделось в этом ощущении что-то чудесное.
Они часто оставались в заброшенном здании, пока не наступали мрачные сумерки, потому что никто не претендовал на это место и не бросался в них кирпичами, чтобы они ушли. Нона любила смотреть, как луна дрожит перед огромным голубым провалом в небе, как Чести вытаскивает пули из дыр в стенах, а Кевин играет в куклы. Красавчик Руби и Утророжденный коротали время за картами – на них было слишком много цифр, чтобы Нона могла участвовать. Иногда Табаско тоже присоединялась к ним, но в основном она молча и величественно взирала на своих подданных, а под ней гудел, плавился и кричал город.
Ноне нравилось сидеть рядом с Табаско и молчать. Однажды они сидели так, под ними грохотал Конвой, остальные улюлюкали и кричали, а Кевин зажимал уши руками и терпеливо ждал, когда Конвой уедет. Когда последние раскаты стихли, Чести спросил:
– Табаско, ты в деле? В деле, конечно.
– Это в каком? – спросила Нона, ничего не понимая.
Тут же началось обычное: «Нона не в курсе», «Нона вообще ничего не знает», «Да скажите Ноне».
И Чести, который со времен договоренности о сигарете вел себя очень мило, сказал:
– После школы мы собираемся убивать зомби и некромантов.
– Нельзя говорить это слово. – В панике Нона забыла, что это правило Ноны, а не школьное.
Чести забарабанил каблуками по полу, рядом со стулом на колесиках с распоротым сиденьем.
– Да и плевать. Я не боюсь. Мы же не в классе, говорю что хочу.
Утророжденный сказал с давно отрепетированной интонацией:
– Я однажды кинул камень в некроманта, и он умер.
– Не было ничего такого! – каркнул Кевин, а Красавчик Руби добавил:
– Полная хрень это все.
Чести лицемерным тоном заметил:
– Ну ты и врун, конечно.
Утророжденный возразил:
– Я кинул камень, и он умер.
– Кто, камень? – спросила Нона, и все остальные замолчали, а потом посмеялись над ней.
Красавчик Руби объяснил, что камень полетел в клетку, когда некромант уже почти сгорел, и даже непонятно, попал ли камень в некроманта или в прутья, но камень мог что-то сделать. Если камень попадает в голову, ты же умираешь, правда?
Пока остальные спорили, считается ли камень, если некромант и без того почти сгорел, Табаско, которая сидела свесив ноги в дыру в полу, затихла. Нона всегда замечала, когда Табаско замирала, потому что ее молчание было не таким, как у всех, как у детей, которые в классе о чем-то задумывались и у которых маркер застывал в руках, пока мозг отчаянно искал ответ. Молчание Табаско было молчанием человека, который отказывался думать в принципе.
Голос Руби перекрыл остальные голоса:
– Нет больше никаких некромантов, они все умерли.
– Не все, – возразил Утророжденный, – мой папа говорит, что они в казармах.
– Какой папа? У тебя их типа семьдесят.
– Не говори, что их семьдесят, ты же прекрасно знаешь, сколько у меня пап.
– Если бы у меня было столько отцов, я бы парочку продал, – сказал Руби.
– Это ты сейчас так говоришь, а на деле не стал бы, – мудро ответил Утророжденный.