Он говорил: «Даже когда они стали строить другие корабли, нам в глаза говорили, что это ничего не значит, что их отправят в пояс Койпера, что эвакуация будет доступна всему населению.
В деле участвовала Международная федерация астронавтики, Панъевропейское агентство дало свое благословение, все было ужасно мило. Мы даже одолжили им Г – на время, поговорить про внешнюю оболочку корпуса. М сказала, что ей это не нравится, она почуяла неладное. И знаешь, что я сказал? Знаешь, что я ей сказал? Я сказал: “Да не принимай так близко к сердцу”. Я сказал: “Не надо паранойи!” Я посмотрел ей прямо в глаза и сказал: “Ты сама знаешь, что все заканчивается. И когда шесть триллионов это вдруг поймут, они помчатся туда, где есть кислород”. Вот что я ей все время говорил. “Они собираются туда, где есть чем дышать. Богатые эвакуируются”».
Он говорил: «Когда мне позвонили и сказали, что криопроект закрыт, она посмотрела на меня и просто сказала: “Вот и все, Джон”».
Во сне они сидели на пляже. Он разжег костер из сырых коряг. Дым оставил черные пятна на брезенте, натянутом у них над головами. Пепел все еще падал. Им стало больно, но ненадолго. Боль вообще всегда была недолгой.
Во сне она сидела рядом с кучей мяса – в основном там были бедра, – это мясо он резал, когда они вдруг чувствовали голод, что случалось редко и всегда одновременно. В такие моменты они сидели бок о бок и ели, пока у них не начинали болеть животы. Они пили воду из моря, как собаки.
После паузы он сказал: «Знаешь, что хуже всего? Она плакала. Она и А. Оба плакали. В объятиях друг друга. Как дети. Они обгадились от страха. А я сидел там и ничего не мог сделать. Все, что я сделал, все, чем я был… и я ничего не мог».
Он надолго замолчал. Море облизывало песок. Волны слегка светились, хотя солнца никакого не было, только плотная желтая туча висела в небе.
Она поторопила: «И что ты сделал?»
Он сказал: «Ужасную вещь».
Она сказала: «А когда мы дойдем до той части, где ты меня ранил?»
Он сказал: «Скоро».
Она сказала: «Я все еще люблю тебя».
И во сне он потер висок и сказал:
– Ты всегда так говоришь, Харрохак.
День первый
О Ноне – Табаско начеку – У города плохой день – Нона слушает сказку на ночь – Пять дней до открытия Гробницы
1
В конце никакого года она и правда много думала об этом. Человек, который присматривал за ней, нажал кнопку на диктофоне и сказал: «Старт».
Она зажмурилась и начала привычную скороговорку:
– Раскрашенное лицо надо мной. Я в безопасной воде – я лежу, наверное. Что-то давит на меня. Вода закрывает голову и стоит во рту. Поднимается до носа.
– Больно?
– Нет.
– Как ты себя чувствуешь?
– Мне нравится. Мне нравится вода, мне нравятся ее руки.
– Ее руки?
– Ну, они обнимают меня. Может быть, это мои руки.
Карандаш слышно царапал бумагу.
– А что насчет лица?
– Это лицо с рисунка.
Набросок, который они для нее сделали, тот самый, запертый в секретном ящике, куда складывают все самое интересное: сигареты, поддельные удостоверения личности и деньги, которые, по их словам, не были настоящими и их нельзя было использовать. Карандаш послушно бежал по странице. Сложно было не открыть глаза и не посмотреть на девушку напротив, поэтому она развлекалась, представляя, что увидит: загорелые уверенные руки на блокноте, склоненная над ним голова, заколотая в ожидании стрижки челка. Воображать было лучше, чем смотреть, потому что лампу никто не включил.
Она спросила:
– Что ты пишешь? – потому что карандаш продолжал двигаться. Большую часть времени текст был интересным, но порой встречались просто скучные описания выражения ее лица, типа: «0:24 – улыбнулась».
– Всякие мелочи. Продолжай, ты поздно проснулась.
– Можешь поменять мелодию будильника? Я уже способна спать под «Доброе утро, доброе утро».
– Конечно. Буду швыряться в тебя мокрой губкой. Думай дальше.
Она думала дальше.
– Руки крепко обнимают меня. Это точно ее руки.
– Ты ее знаешь?
– Может быть. Не уверена.
– Тогда почему «она»?
– Я не знаю.
– Что будет потом?
– Не знаю.
Долгая пауза.
– Что-нибудь еще?