В силу простого своего воспитания Кязым почти сразу же после знакомства перешел с профессором на "ты", и в силу своей интеллигентности профессор не стал осаживать его, подумав: "К чему? Ведь это гораздо естественней, чем если бы мы обращались друг к другу на "вы"; мы же оба старики, а что такое старики, как не те же дети, и разве не противоестественно, если вдруг два пятилетних мальчугана, познакомившись, станут называть друг друга на "вы"?" И профессор продолжал внимательно и сердечно слушать про все беды, которые Кязым вываливал из своей жизни перед ним, как орехи из мешка.
- И теперь я остался совсем один... - продолжал Кязым, где-то в глубине души мимолетно удивляясь, что вот он, Кязым, который, можно сказать, за всю свою сознательную жизнь ни с кем так не откровенничал, вдруг ни с того, ни с сего делится с этим незнакомым человеком самым наболевшим, сокровенным, но это удивление исчезло так же стремительно, как и появилось, не успев пустить корни в сознании Кязыма, и, по правде говоря, было неприятно ему, потому что приятно было говорить, выговариваться и выворачивать свою душу наизнанку перед незнакомым человеком - случайным собеседником, и он продолжал говорить, с удовольствием, однако сознавая, что, может, больше никогда не свидится с профессором и ему никогда не станет стыдно за свои неожиданные излияния. Остался один, - повторил Кязым. - Детей у меня все равно что нет, прости мне аллах... Я уже говорил тебе, им не я нужен, не отец, а деньги. Жены, которая одна была мне ближе всех на свете, тоже нет. Один я, и, умри я сегодня в своей квартире, не сразу даже хватятся, потому что не чаще чем раз в неделю приходит ко мне домработница прибирать в квартире. А больше никто почти и не заходит... Изредка только внуки зайдут, дать знать, что не забыли еще о своем старом дедушке. Вот она, моя жизнь... клянусь честью... - Кязым тяжело вздохнул, глянул в лицо профессора, заметил его неподдельно заинтересованный взгляд и стал рассказывать даже о своих недоброжелателях, которых нажил за долгую и неправедную жизнь, о Мамедгусейне, о частых, к сожалению, встречах с ним, после чего он долго не может восстановить обычное свое душевное равновесие. Все было, говорил Кязым, качая головой, печально усмехаясь, и анонимки писали друг на друга в вышестоящие инстанции, и угрожали друг другу, иной раз доходило и до кулачной расправы, и, конечно же, во многих случаях он, Кязым, бывал не прав, да и как тут все время оставаться правым - жизнь очень уж разнообразна, люди, окружающие тебя, разные, да и сам человек очень непостоянен, тоже меняется человек, одним словом, все было, много гадостей было в жизни, но ведь с тех пор столько лет прошло, пора бы и забыть все это гадкое, оставить его в прошлом, не ворошить, так нет же, не забывают, а Мамедгусейн, тот вообще озверел: вот уже несколько месяцев чуть ли не преследует его, вроде бы случайно встречаясь, покою не дает. Да, злопамятен человек, цепкая у него память на зло, ничего не поделаешь... Да что с других спрашивать, если родные такие же?
Кязым опять глубоко вздохнул. Помолчали.
- Если вы ждете от меня какого-то конкретного совета на этот случай, заговорил профессор, выждав паузу: не последует ли еще что-нибудь со стороны Кязыма? - и только убедившись, что Кязым выговорился и ждет теперь, чтобы, и собеседник его подал голос, произнес первую фразу: - ...То могу вам совершенно определенно сказать, что в делах житейских, несмотря на свой возраст, как это ни покажется вам странным, я абсолютный профан. Всю жизнь я занимался наукой .и только недавно стал понимать, как мало сделал, хотя лет двадцать - двадцать пять назад мне казалось, что я многого достиг... Всю жизнь я посвятил науке, а дома, в семье, все, слава богу, шло своим, чередом, дети рождались на свет, болели, вырастали, женились, становились самостоятельными, сами рожали детей, моих внуков, и те вырастали, в свою очередь... Все как-то проходило мимо меня, хотя я и ласкал детей, переживал, когда они болели, огорчался, когда совершали ошибки, радовался их удачам, но все это было как-то... ну, как вам сказать? не по-настоящему, что ли? Поверхностно, не полнокровно, как во сне, когда спишь и знаешь, что все тебе снится, и это не главное, сон скоро кончится, и начнется утро и настоящая жизнь. Все чувства и мысли отнимала у меня наука, одна лишь наука... Я был твердо уверен - да что был, я и сейчас убежден, - что человек приходит на свет, чтобы оставить по себе память, чтобы след оставить. Дети детьми, это прекрасно, это самой природой вменено нам в обязанность, но ведь и у зверей - детеныши, а у человека еще должен быть след от труда, от того, что сделано им его руками, мозгом, фантазией, чтобы он не угас бесследно... Будут ли люди помнить тебя? И как сделать, чтобы помнили? Понимаете, эти вопросы меня страшно волновали и беспокоили всю мою жизнь, особенно в молодые годы. Позже я понял, что все это суета, рожденная честолюбием, и просто на земле нужно на каждом шагу делать добро своему ближнему. Вот для чего человек...
- Будут ли люди помнить? - повторил Кязым, задумчиво глядя перед собой. Как сделать, чтобы помнили? Чтобы помнили после смерти... - сказал он, видимо глубоко проникнувшись этой мыслью профессора и вовсе не обратив внимания на его последующие, показавшиеся заумными слова насчет суеты и тщеславия, вернее, даже не расслышав их как следует, последние слова скользнули по краешку сознания Кязыма, уже занятого более понравившимся ему высказыванием. - Будут ли помнить, вот что главное... - повторил он еще раз и убежденно добавил: Да, клянусь честью, ты прав, дорогой, я совершенно с тобой согласен. Это главное - оставить память о себе...
Профессор, задумавшись о чем-то своем, рассеянно покачал головой, улыбаясь своим мыслям, и, судя по его доброй, ласковой улыбке, мысли эти были о медицине.
Они еще немного поговорили и разошлись, так и не удосужившись познакомиться. Разошлись, вполне довольные собой, своим собеседником и их случайной, весьма теплой беседой.
Несколько дней после этого разговора Кязым ходил переполненный мыслями, о чем-то сосредоточенно, озабоченно думая. Звонил Салман, просил денег.
- Ну, допустим, дам я тебе сотню или две, - сказал ему Кязым, чувствуя неодолимое отвращение к подобному разговору, - ты же все равно их пропьешь, как два рубля, и снова начнешь просить, придумывать, клянчить... Самому не противно?
- Бросил я пить, бросил, - в сердцах ответил Салман, - не для этого мне нужны деньги.
- Ты мне уже раз двадцать говорил то же самое, а стоило дать денег начинал снова.
- Нет, отец, клянусь тебе, на этот раз.,.
- Грош цена твоей пьяной клятве, - прервал его, не повышая голоса, Кязым. - Лечиться тебе надо, лечиться. Лечись, станешь нормальным человеком. Зачем ты себе жизнь укорачиваешь? - И Кязым бросил трубку.
Необычные мысли смущали в последние дни его душу. Слова профессора на бульваре разбередили сердце, заставили задуматься. И в самом деле, думал Кязым, умру, что останется после меня? Память на жалкое время поминок - сорок дней? А дальше что? Нет, нет, прав профессор, тысячу раз прав, нужно оставить после себя что-нибудь на свете... С детьми все ясно - такие дети не то что хвалить после смерти, дай бог, чтобы не поносили на людях. Нужно такую память оставить после себя, чтобы все глядели и вспоминали, что жил на свете такой грешный человек Самедов Кязым Алигулу оглы, рожденный достойной женщиной, мир праху ее, в селении Новханы в одна тысяча девятьсот первом году, от не менее благородного мужа, да упокоит аллах его душу. Но что же, что? Правда, сейчас вроде я не собираюсь умирать, думал Кязым, но о таких вещах следует позаботиться заранее, на смертном одре не успеешь, клянусь честью...
Прошло несколько недель, в течение которых Кязым продолжал терзаться непривычными по своей возвышенности и непрактичности мыслями, когда неожиданно к нему явились вечером дочь с внуками. Это было тем более неожиданно, что дочь с зятем вот уже четыре года как прервали с Кязымом родственные отношения, прекратили визиты, и последние четыре года Кязым только невзначай встречает на улице то дочь, то внуков (которые, кстати, изредка и тайно все же заходили к дедушке) и никогда почти зятя, так как зять на работу и домой с работы ездил обычно на метро, а Кязым в метро не спускался с тех пор (когда, только что запустили в Баку метро, Кязым ради интереса проехал на поезде несколько станций и, что часто бывает в Бакинском метро, поезд вдруг остановился между двумя станциями, где и проторчал успешно минут пять, в течение которых Кязым казался себе подопытным кроликом в клетке), как обнаружилось, что под землей у него постоянно появляется ощущение нехватки воздуха, что он задыхается, и, кроме того, у Кязыма постоянно были машины, он был заядлым водителем и только за последние лет пятнадцать ухитрился поменять семь машин, каждый раз стараясь купить более усовершенствованную модель и не останавливаясь на достигнутом. Сейчас у него была новенькая "Волга" ГАЗ-24. Так что необходимости лезть в метро и дышать в толпе спертым воздухом у него не имелось. Одним словом, зятя он в эти четыре с лишним года не встречал ни разу, и, честно говоря, не испытывал особой нужды в этом, и постепенно стал даже забывать, как тот выглядит, вернее, выглядел четыре года назад, но по дочери он откровенно скучал. Скучал он и по внукам, редко, во всяком случае, реже, чем ему хотелось бы, навещавшим его; вот сейчас, например, он видел их последний раз месяца два назад, а ведь как он нянчился с ними, когда они были малышами, ни в чем им не отказывал в детстве! Но теперь, зная, что все необходимое у них есть, да еще с лихвой, и имея перед глазами пример испорченного деньгами и безотказностью сына, Кязым старался уже с юных лет внуков не очень потакать им. И когда четыре года назад зять с дочерью попросили у него денег, чтобы сделать подарки кое-каким нужным людям, чтобы те помогли устроить старшего в институт, Кязым наотрез отказал, зная, куда это может повести. Не портите мальчишку, сказал он тогда дочери, пусть приучается надеяться только на свои силы, на свою голову, пусть сам поступает и сам учится, без всяких подарков "нужным людям", а кто за подарки поступает, обычно все пять лет за подарки и учится, тянут его за уши с курса на курс, так что не калечьте своего ребенка, дайте ему стать человеком, и не ищите непорядочных людей, чтобы совать им деньги и подарки, непорядочным ничего не стоит и самих вас обмануть, на то они и непорядочные, не ищите вы их, порядочных гораздо больше... Кто бы говорил, ответил ему тогда сильно рассерженный отказом зять (до того сильно рассерженный, что забыл, с кем разговаривал, забыл, что Кязыму даже слов не надо, одним взглядом заставлял людей замолкнуть), кто бы говорил, продолжал, все больше закипая, зять, сам он как будто ангел, как будто сам всю жизнь прожил честно, о порядочности заговорил... Я - другое дело, не повышая голоса, ответил Кязым, у меня с самого начала все шиворот-навыворот пошло в жизни, я даже ремесла какого-нибудь не нажил себе, просто я привык трудиться, но труд никогда не был в радость мне, потому что не было у меня в жизни любимого дела, и это очень страшно, поверьте мне, и я не хочу, чтобы мои внуки стали на меня похожи, пусть у них будет в жизни любимое дело, которым и станут добывать они кусок хлеба в поте лица, но зато пусть испытают они радость от своего дела... В общем, уперся старик и денег не дал. На этой почве и повздорили, потом дальше - больше: рассорились, ходить друг к другу перестали. Но и старший, и младший внуки Кязыма поступили в институт и сейчас неплохо, без всякой посторонней помощи и поддержки учатся. Кязым был рад, что получилось так, как он хотел. На хорошее дело почему не дать? - думал Кязым, попроси он у меня втрое больше, чтобы, скажем, старшего женить или купить новую мебель, разве б я отказал? Но зять с тех пор вдруг сделался гордым и перестал признавать Кязыма, считая, что старик его обидел. Кто знает, а вдруг бы не поступил сын, что тогда, поди разберись с этими конкурсами в институтах, и разве плохо, когда есть какая-никакая гарантия. У-у, старый жмот! Короче говоря, уже больше четырех лет ни дочь, ни зять не обращались к Кязыму за помощью, разумеется, материальной, что десятки раз они делали до размолвки. И вот теперь пришла вдруг дочь, да еще с внуками. Конечно, Кязым был рад, но когда открыл дверь и увидел на пороге трех родных людей, постарался не очень-то выглядеть счастливым и по привычке даже немного насторожился.