Но здесь ничего другого и не требовалось.
Прикосновение смычка к струнам будто бы ускорило ветер. Жмурясь, послушница искала в памяти мелодию пимака — ведь она уже приходила к Танцору через музыку озера Уонэгиска — но плотное, тягучее движение воздуха поглощало эфемерные ноты. С другой стороны тоже никто не отзывался — видимо, парк Танцора лежал слишком далеко. Мёртвая каменная роза под ногами, казалось, насмехалась над бесплодными попытками Леви, мстя за собственную разрушенную магию.
Бесстрастные луны лениво ворочались в небесах, подмигивая и переглядываясь друг с другом. Уверенность, которую послушница обычно чувствовала, играя на скрипке, куда-то пропала — в бесконечном и совершенно пустом пространстве её музыка не имела ни силы, ни значения. У Леви не хватало воли протянуть нити своей мелодии через текучие потоки ветра, не хватало остроты слуха, чтобы различить вдали ответ. Такт за тактом, вариация за вариацией… но нет.
Никакого толка.
Сначала пришла обида, за ней — тишина. Послушница опустила скрипку, пытаясь остановить бег тревожных мыслей, которые только мешали сосредоточиться. Дар Кроцелла вырвал её из иллюзии, но не мог помочь ей покинуть чёрную скалу. И не лучше ли было остаться во сне? Тёплый, уютный обман… Нет. Нет, нет, нет, нет!
Тишина вздрогнула и уступила место злости — колючей, всё ещё непривычной, но спасительной. Послушница вскинула смычок и снова заиграла, уже не обращаясь к небесам и даже не надеясь, что кто-то её услышит.
Если снаружи музыка ни до кого не долетает, время обратить её внутрь себя.
Импровизация всегда была одной из самых сильных сторон Леви. Зачастую она даже не могла вспомнить, какие именно ноты слетали со струн — запоминались мысли и чувства, которые не то рождались во время игры, не то составляли её основу, и мелодия лишь проливала на них свет. И сейчас послушница дала рукам возможность творить то, что они считали правильным, вызывая в памяти тот единственный полёт с Кроцеллом — свист ветра, блеск льдинок в тучах, чувство бесконечной свободы…
Правда, её мелодия требовала гораздо большей самостоятельности. Свобода, дарованная чужими крыльями, не заслуживает этого имени.
Заинтересованный ветер обволакивал тело Леви, ощупывал изгибы её талии и бёдер, привнося в импровизацию лишние, чересчур лукавые ноты из других воспоминаний. Но, внезапно, именно эта специя сделала музыку более уверенной. Воображение послушницы достроило завершающую фразу…
Леви расслабилась, переступила с ноги на ногу и чуть покачнулась, привыкая к изменившемуся телу. После упражнений с Танцором это её совершенно не шокировало. Как там делал Кроцелл?..
Выпрямиться, расправить плечи — и вот воздух уже бьётся в её собственные крылья. Перья — серые с одной стороны и снежные с другой — наводили на мысль о чайке и морском прибое, но Леви отмахнулась от новых образов.
Наступило время разбежаться, закрыть глаза и прыгнуть.
Глава тридцать третья. 21 октября 1985 года, 13:23, час Луны
Левая рука дрожала так сильно, что я со дня на день ожидал от неё заявления об увольнении. Зажатый в ней набросок, соответственно, трепыхался, и очертания Соломоновой Печати, хранившейся у Фредерика де Вриза, то и дело расплывались у меня перед глазами. Можно держать обеими, конечно, но во второй руке была сигарета.
Попытавшись затянуться, я обнаружил, что она потухла, а зажигалка куда-то сбежала. Взгляд фокусировался с большим трудом, но цветным пятнышком на тумбе в паре ярдов от моего смертного одра могла быть только она. Я почувствовал бессильное раздражение: не дотянуться…
Никогда бы не подумал, что мне придётся познать радости жизни обезноженного в двадцать один год. Чувствительность мало-помалу возвращалась, но ходить я пока не мог — ноги отказывались слушаться, отказывались держать изрядно полегчавшее за последний месяц тело. А неделя срока, данная де Вризом, вчера закончилась, и я, очевидно, провалился. Хреновое начало сотрудничества.
Стукнула дверь, и этот звук стал единственным, что выдало появление Терри Макферсона. Он двигался почти беззвучно, и змеиными повадками страшно напоминал бывшую супругу. Впрочем, хватало и иного сходства — если бы я не знал об их отношениях, то мог бы принять их за брата и сестру. Кажется, это происходит со всеми давними возлюбленными — если вспомнить бабушку и сэра Файндрекса, можно заметить то же самое.
Или это просто признак «брака, заключённого на небесах»? Судя по тому, что я видел, ни та, ни у другая пара так и не сумела порвать убедительно.
— Слушай, — позвал я и поморщился от собственной хрипотцы, — подкинь зажигалку, а?
Не меняясь в лице, но зло усмехаясь глазами, Терри обернулся ко мне. Чтоб его, козла… Неужели нарочно?
— Вторая пошла. — Он потряс смятой пачкой и швырнул её в мусорную корзину. — Ты же знаешь, что куришь слишком много, да?
— Ага. Но ничего не поделать, без них я не могу думать.
— Может, воспользуешься случаем и отвыкнешь?
— Не в этот раз. Мозги мне нужны прямо сейчас.
— На что это ты пялишься с самого утра?
Рука с наброском устала и обвалилась на постель сама, не дожидаясь моего разрешения.
— Дай зажигалку, Терри.
Макферсон ухмыльнулся:
— Не-а. Мне, вроде как, поручено тебя на ноги поставить. Так что это?
Выдохнув, я откинулся на жёсткую подушку.
— Возможность, сделавшая мне ручкой. Не будь свиньёй, а? И без того тошно. Дай зажигалку.
Макферсон пинком пододвинул к постели табуретку и уселся на неё. Пахнуло крепким табаком — явно трубочным. Нет, ну какова скотина!
— Расскажи подробней об этой штуке, и я подумаю.
— Зачем тебе?
— Интересно.
Я покосился на него. На лице Терри не было шрамов, но оно всё равно казалось изрезанным — из-за морщин. Скулы напоминали острые плавники, и улыбка — или то, что он ею считал — довершала сходство с акулой. Такой, которая любит мотаться куда-нибудь на Гавайи, чтобы поддерживать лёгкий загар.
Впрочем, даже хищный оскал Макферсона выглядел дружелюбнее плоской угрюмости, в которой он обычно пребывал.
— Ты давно практикуешь?
— Что тебе за дело, парень?
— Интересно.
Потрескавшиеся губы Терри напряглись и превратились в изломанную щель. Кажется, шутка вышла плохой.
— Откуда мне знать, насколько хорошо ты разбираешься в деле? — торопливо пояснил я.
Слишком быстрая речь вызвала болезненное напряжение в лице; левый глаз отказывался моргать уже второй день. Я догадывался, что это значит, и в зеркало мне смотреть совсем не хотелось.
— Десять лет, — сказал Терри, потирая подбородок. — Ну, или около того.
Я попытался присвистнуть, но вышло какое-то позорное шипение.
— Солидно.
— Толку-то? Учить меня некому было. Сам копался, вот и умею всякое по-мелочи.
— У нас иные лофиэли и «по-мелочи» не умеют с тех пор, как подготовку реформировали. А, э-э… прости за вопрос, но сколько тебе лет?
— За что простить-то? — Макферсон вытащил из кармана потёртую фляжку, отхлебнул и спрятал обратно. — Сорок один.
— Стало быть, ты начал в тридцать?
Поразительно. Если он всегда обладал способностями, то они должны были пробудиться гораздо раньше. Меня это настигло в одиннадцать, но условия соответствовали, а для практика без крутой бабки двадцать — потолок.
— Стало быть, да.
— И как же ты не рехнулся к этому времени?..
Терри фыркнул:
— Что значит «не рехнулся»? Я похож на нормального? Меня признали шизиком раньше, чем начали продавать выпивку, и это не шутка, а мой настоящий диагноз. Слава Богу, сейчас я уже в курсе, что это за «шизофрения» такая была.
— Сочувствую.
— Спасибо. Так что за каракули ты рассматриваешь?
Я вздохнул:
— Соломонова Печать. Знаешь такие?
— Ещё бы, — Терри оскалился, и мне сразу стало как-то легче на него смотреть. — Милли уже затрахалась отбиваться от заказов на эти безделушки. Там, в штабе вашем, с десяток должно валяться, если я не перепутал.