Солевые линии мутно поблёскивали, перемигиваясь с воздушной изморосью. Пока Терри возился с уголками треугольника — основой, которую предстояло заполнить — я развернул блокнот, сунутый в карман ещё утром. Нужный мне ритуал носил неброское название «Линза №5» и предназначался для доступа к памяти предметов; я второпях срисовал его три года назад, рассчитывая использовать, чтобы доказать свою невиновность…
Потратил месяц, а подходящей улики не нашёл, потому что дурак. Глупо было даже надеяться. Только очень оптимистичный убийца не заметёт самый явный свой след.
— Нетус, а дальше?
Я протянул Терри блокнот:
— Видишь эти строки? Мне нужно, чтобы каждая из них заполняла один из трёх секторов, пока в нём не кончится свободное пространство. Вычерчивать справа налево, против часовой стрелки. А я пошёл за резервуарами.
Джон Ди, первый из Ангелов Её Величества — наших коллег с Британских островов — потратил много лет, чтобы изобрести язык, на котором практики могли бы говорить с пространством и не становиться жертвами безжалостного естественного отбора. Без меди и енохианского алфавита выживали сильнейшие, а не умнейшие; может, это и оздоравливало наше сообщество, только развитию никак не способствовало. У мага, который впускает lumen naturae внутрь себя, нет ресурсов сознания на эксперименты и наблюдение.
Ангелы Её Величества плотно застряли в прошлом и смотрели на Ассоциацию, как на блудного сына, который однажды непременно вернётся под крыло королевы. Леди Вендева Бельторн совершенно не переносила встречи с ними и ненавидела, когда они оказывались правы хотя бы в мелочах.
Но мы были бы идиотами, если бы вместе с водой выплеснули ребёнка. Медные резервуары и ангельский алфавит — а на деле шифр, разработанный в сотрудничестве с кем-то из Герцогов — позволили детям со средним и слабым восприятием не сходить с ума, а вырастать в уважаемых практиков.
Вернувшись из трейлера со своей медью — двумя антикварными кувшинами, и индийским божком — я обратил внимание на то, как старательно Терри копирует каждый символ из моего блокнота. Тоненькая струйка соли сыпалась из его горсти, складываясь в так называемое «воззвание». Самые простые ритуалы состояли из трёх строф и в качестве основы использовали Триангулум. Те, что посложнее — Циркум, который легко делился на большее количество частей.
Но суть оставалась одна, и краеугольным её камнем был Принцип Трисмегиста — «Что вверху, то и внизу». С чего всё началось — с курицы или с яйца? Зажигают ли огонь капризные Стихиалии, как думали наши далёкие предки, или сам огонь порождает духов?
Каждое явление в подлунном мире оставляло отпечаток в плохо исследованном, но от этого не менее реальном пространстве Ноо. И мы уже множество раз убеждались: созидая отпечаток, мы можем создать само явление. Вычерчивая ритуальный узор, мы утверждаем: то, чего мы желаем, уже состоялось. А lumen naturae — неоспоримый аргумент нашей правоты.
Главное, чтобы его хватило. Я расставил резервуары по углам треугольника.
— Что потом? — осведомился Терри, заполняя уже третий сектор. — Ты ведь, кажется, сам собираешься работать с этой штукой?
— А кто будет следить, чтобы целостность силового контура не нарушалась? За этим обычно и нужна вся эта толпа в балахонах. Сила — штука капризная.
Когда самоучка завершил работу, я в последний раз сверил его творение со своей зарисовкой. Составлять «воззвания» и конструировать ритуальные основы — дело Высших практиков, и для него нужно иметь поэтический дар, а мне не повезло ни с одним из этих условий. Я могу только использовать чужие разработки, и для собственного же блага лучше убедиться, что это будет сделано без ошибок.
Подправив несколько мелочей дрожащими пальцами, я кивнул Терри и шагнул в середину Триангулума. Изображение неизвестной — пока ещё неизвестной — печати Соломона колебалось в моих руках от слабого ветерка. Художник должен был с чего-то рисовать — хотя бы с фотографии — и сквозь эти образы я смогу заглянуть в память самой печати.
Зачем? Чтобы услышать, какое имя произносили те, кто прикасался к ней раньше.
— Терри, ты готов?
— Спрашиваешь.
— Начинай.
Самоучка опустился на колени у края простыни и закрыл глаза. Я вздрогнул от нервного морозца, пробежавшего по моей спине — обычная смесь испуга и предвкушения перед интересным делом — и произнёс заглавную строфу «воззвания» вслух. Низкая вибрация из ближайшего резервуара хлынула в соответствующий сектор; будь у меня хорошее зрение, я наверняка сумел бы разглядеть голубоватые искорки на соляном узоре.
Терри вздрогнул, но справился с собой. После второй строфы он даже не шевельнулся, хотя пространство над простынёй начало потрескивать на самой грани слуха. Третья заставила его распрямить спину и сильно напрячь плечи.
Совсем забыл ему сказать, что пресловутых ребят в балахонах должно быть по одному на каждый задействованный резервуар. Но если я справлялся, то и Терри выдержит. У меня вообще создавалось ощущение, что он на порядок крепче среднего практика.
От Триангулума поднималась пульсация — так воздух колеблется над огнём или нагретым асфальтом — и я ещё раз повторил каждую из трёх строф. Магический прилив усилился, электризуя кожу и вызывая тревожное чувство неправильности происходящего — побочный эффект, которому никогда не должен поддаваться Октинимос. Духи понимают лишь силу. Мир понимает лишь силу. А сила эта — в уверенности.
Я повторил «воззвание» целиком в третий и последний раз. Невидимая волна затопила мой череп, оставив тонкую сияющую ось, выработанную многими годами медитаций. «Никакой практики до посвящения», ага, как же. Посмотреть бы, что получается из таких вот кроликов, но пока не до того.
Рисунок печати мерцает передо мной, будто дверь, которую следует открыть… Доля секунды — и я прохожу сквозь него. Мимо несутся картинки, словно я еду в поезде с нерадивым стюардом, который ленился протереть окно. Повинуясь стрелке внутреннего компаса, стираю с мутного стекла слой за слоем; зрение проясняется.
Набросок помнит руки, дряблые и холодные — они касались его недавно. Эти руки мне знакомы, и они принадлежат де Вризу. Двигаюсь дальше — вот твёрдые, уверенные прикосновения, которые формируют самую душу рисунка. Длинные и костистые фаланги, скрытый тенью лоб, отблеск настольной лампы на круглой линзе монокля…
Печать лежит рядом, молчаливая и колючая, безразличная ко всему. Свет мягко падает на её грани, почти не создавая бликов и не заслоняя предмет от моего взгляда. На неё трудно смотреть — она не хочет быть изученной и стремится выскользнуть из фокуса внимания, точно своенравная рыжая кошка.
Пространство между мной и печатью воображает себя чулком и пытается растягиваться, чтобы не дать мне до неё дотронуться. Дудки, и не таких обламывали.
Погружаюсь в новый туннель памяти — длинный, тёмный, наполненный разноцветными молниями и далёкими звёздами. Вся эта мишура только отвлекает — лишняя секунда на восхищение игрой красок, и я всплыву обратно в осенний день. Это слой пустоты, возникший на месте давно стёршихся воспоминаний, и он изрядно толст — Соломонова печать пережила больше, чем все Соединённые Штаты целиком. Иногда в вакууме попадаются выцветшие обрывки реальности, похожие на клочки старых газет, по которым ничего уже не разобрать. Я не позволяю своему вниманию цепляться за них: мне необходимы точные сведения.
Чувство времени тает внутри, и это первый звонок опасности. Моему сосредоточению осталось недолго. Чёрт возьми, я должен, должен успеть… меня не хватит на ещё одно погружение…
Голоса. В темноте появляются голоса. Язык мне неизвестен. По звучанию напоминает испанский… Идиот, береги ресурсы, ты начинаешь рассыпаться!
Резкий свет… нет, это просто факелы на стенах — тёплые, приглушённые. Но мои глаза так привыкли к темноте, что желтоватые отблески вышибают из них слезу. Я — истончившаяся ось самого себя, совпадающая с медной печатью в руках высокого человека с неразличимым лицом. Слышны шаги нескольких людей — фигура в тёмном плаще не одна, но движется впереди группы.