— Нетус… — чей-то хриплый, рыдающий шёпот рвёт слух. — Нетус…
Руки над спиной замирают на секунду, а затем продолжают движение, осыпая тело алмазными иглами.
— Нетус… — шепчут губы, трескаясь и пылая.
Призрачные стебли роз обвивают грудь, раня шипами не кожу, но самое сердце, пробираясь всё глубже — туда, где мерцает последний огонёк сознания, пока ещё стойкий под ударами жестокого ветра смерти.
— Пожалуйста, мисс Дим, — у тени незнакомый голос, — простите нас. Так нужно. Ваша жертва не будет напрасной.
Ярость озаряет рассудок, точно факел.
Жертва?.. Человеческое существо, наделённое свободой воли, отдают на заклание, и называют это… жертвой? У них нет, нет права решать! До тех пор, пока девушка по имени Леви Дим не ступит в огонь по собственному желанию, то, что делают эти люди, будет называться иначе.
Убийство.
Дрожь гнева борется с хваткой стеблей, возвращая часть сил.
— Идите к дьяволу, — хрипит Леви, поднявшись на локте, — и будьте прокляты!
Тень низко опустила голову, точно от удара.
— Да снизойдёт на вас покой.
Боже, вспомнить бы хоть одну мелодию… хоть одну! Здесь так невыносимо глухо… бормотание людей только подчёркивает мучительную тишину.
Тень поднимает руку Леви. Расплывчатый блеск стали касается запястья, скользит и гаснет, окрашиваясь багрянцем. Вместо боли — пустота. Холодный мрамор начинает теплеть.
Далеко за спинами людей маячит высокая и тёмная дверь, а за ней гудит защитный купол такой силы, что место ритуала кажется отрезанным от всего остального мира, будто могила. Никому сюда не войти.
И не остановить то, что уже началось.
Над полом плывут бледные, мерцающие облака.
Леви чувствует бессильные слёзы на щеках, расправляет плечи и пытается зажать уши, чтобы не слышать пение — низкое, но выводящее из себя так же сильно, как скрежет металла по стеклу.
Голос срывается на визг:
— Прекратите!
Пение почему-то имеет над ней власть, оно пронзает душу, и чувства глохнут, сменяясь серым маревом безразличия, которое притворяется утешением. Но лёд Кроцелла на руке знает — это ложь. Последняя маска гибели.
— Ненавижу, ненавижу, ненавижу!
На сердце-алтаре горит свеча-надежда — упрямая, сумасшедшая, не желающая сдаваться. Рука, сотканная из мрака, подбирается к ней всё ближе.
Дверь по-прежнему закрыта, а вибрация купола остаётся ровной.
Тёмные пальцы нащупывают свечу, сжимают и гасят — быстро и безжалостно.
Пение бьёт в потолок неожиданно высокой нотой, и по всей длине позвоночника словно занимается пламя. Перед тем, как упасть под напором тьмы, Леви ранит пальцы о мраморные плиты.
…Зеркало. Какое огромное!
Леви обнаружила себя стоящей у самого края чёрной рамы, сбоку — так, что её отражения не было видно. За спиной клубился бормочущий туман, наползающий из беспредельного антрацитового пространства. Всепоглощающее ничто сжималось вокруг послушницы, точно матка, готовящаяся вытолкнуть на свет неизвестное пока дитя.
Шагнув к зеркалу, Леви вскрикнула: образ, который возник на бесстрастно гладкой поверхности, не имел к ней никакого отношения — высокий мужчина с синеватыми, будто от цианоза, губами. Глаза у него были совершенно ястребиные — круглые, жёлтые и не имеющие белков. Одеждой, худобой и лысой макушкой незнакомец походил на жуткого фермера, точно сошедшего с «Американской готики». Не хватало только вил.
Мужчина молча смотрел на неё, не моргая и не шевелясь. Когда Леви, не выдержав, отпрянула, он не повторил её движения — только… улыбнулся.
— Наконец-то.
— Кто вы? — выпалила послушница, беспомощно озираясь. Господи, вдруг что-то ещё можно сделать, вдруг не всё потеряно…
— Моё имя — Агарес. Я здесь, чтобы сменить тебя… счастливая душа.
Герцог бесшумно шагнул вон из рамы, и зеркало опустело, сделалось матовым.
— Ты уйдёшь первой… птаха чёрной весны, ты не увидишь, как я сотру в пыль склеп, который вы, смертные, зовёте миром…
Рука с длинными, необыкновенно гибкими пальцами коснулась щеки Леви. Послушница с силой отшвырнула эту руку прочь, но лицо Агареса ни капли не изменилось.
— Тебе не позволят, — сказала Леви, страдая от того, как глухо звучит её голос. — Ты — слуга людей.
— Нет. — Герцог мрачно улыбнулся. — Я не стану игрушкой какого-то мага. Что способно напугать меня? Клятвопреступление? Цепи, мучения — могут ли они быть страшнее темницы, в которую я брошен так давно, что тебе и не сосчитать?..
Он сделал ещё один шаг вперёд. Неподвижность его глаз заставляла послушницу дрожать.
— Мы восстали против Вечного Отца во имя свободы… но мы были глупы, — продолжал Агарес. — Есть только одна свобода — свобода небытия, и самая природа творения ей противоречит. Отец постиг свою ошибку… и покинул нас навсегда. У него не поднялась рука уничтожить созданное им. Но я…
Туман сгустился, и Леви поняла, что не может больше отстраниться. Незримые путы — жёсткие и неумолимые, точно стальные канаты — притягивали её к Герцогу, она чувствовала запах пыли и сандала и не могла даже поднять рук, чтобы заслониться от жёлтого взгляда.
— Но я, я всё исправлю, — голос Агареса упал до хриплого шёпота, — может быть, так я заслужу прощение за нашу глупость… может, и не для себя… но в любом случае…
Его руки вцепились в плечи послушницы — горячие, будто раскалённые докрасна — но она подавила крик.
— …мы наконец-то станем свободны.
Упершись ладонями в грудь Герцога, Леви собрала все оставшиеся силы и оттолкнула его. Дыхание ей изменило.
— Возвращайся в дыру, из которой вылез, — прошипела она. — Если ты считаешь, что я просто так уступлю своё тело…
— Птаха, о, птаха… — Губы Агареса насмешливо изогнулись. — Ты не ведаешь, что творишь. Твоя кровь на Великом Узоре уже дала мне все права. Один поцелуй на прощание — и ступай, ступай во мрак…
Леви размахнулась и ударила Герцога по лицу, вложив в этот удар всю свою злость. Долю мгновения его профиль мерцал белизной на фоне серой мглы, а затем голова Герцога повернулась, будто шарнирная, и ястребиные глаза очутились у самого лица послушницы. Тонкие чёрные брови слегка нахмурились.
Воздух стал колючим и чужеродным.
— Ты плохо подходишь для того, чему предназначена… в тебе мало смирения. Я только хотел быть ласковым…
Высокая фигура Агареса надвинулась совсем близко, заслонив и зеркало, и туман, и жизнь.
— Что ж, значит, тебе будет больно.
Послушница закричала, когда раскалённые пальцы погрузились в её грудь. Миг, два, три — и память, смешавшись, погасла.
Глава сорок пятая. 28 октября 1985 года, 22:40, час Марса
Всё шло по плану.
Джеффри Тансерд глубоко вздохнул перед тем, как вернуть свой голос общему хору Высших. Мелодии Процедуры текли ровно, секторы Циркума вспыхивали и остывали, следуя внутреннему порядку ритуала; бездыханное тело носительницы лежало в центре.
На маленьких, ещё детских руках виднелись красные пятна.
Второй Октинимос почувствовал, как в груди тлеет непозволительное сожаление. Завершался долгий, полный отчаяния путь к новому порядку. Сколько чёрных, беспросветных моментов пережито, сколько надежд потеряно, сколько непоправимых ошибок совершено…
И всё же он у цели. Ещё совсем немного — пара минут, а, может, и меньше… С каждой секундой сожаления утрачивают смысл — необратимость Процедуры отрезала путь к отступлению в тот самый момент, как прозвучало первое слово «воззвания».
Наверное, он плохо поступил, сохранив жизнь леди Вендеве. Было бы милосерднее убить и её — ведь его руки уже достаточно обагрены, и ещё пара капель ничего бы не изменила.
Он… просто не смог. Джеффри Тансерд никогда не хотел становиться убийцей, и если оставался выбор, он не наносил решающего удара. В конце концов, Второй Октинимос мечтал о мире, где не случится ни одной лишней смерти. О мире, в котором никто не погибнет во имя чужих амбиций.