Они вошли еще в один магазин. Она уютно расположилась среди швов наружу и льнущих к запястьям потеков краски, прижалась узкой смуглой шеей к высеченному секирой вороту. Она хотела это все. И она купила почти все – и в одном магазине, и во втором, и в третьем.
Это было окончательным объявлением войны. Не потому, что он жалел на это денег или измаялся в этих магазинах – мог бы и не крутиться там, как пришпиленный, как бабочка вокруг булавки, мог бы пойти куда-нибудь. А потому, что она показала ему, в тысячный, в миллионный раз, что имеет на себя свое право, собственный закон, а он или встраивается, или как ему будет угодно. Его сопли и охи ничего для нее не значат рядом с желанием накупить себе новой кожи. Разной, дурацкой, невыносимой. Именно за это, за это он и убьет ее однажды. Он думал так уже много лет, и уже много лет эта мысль была единственным болеутоляющим средством, который попадал прямо в цель.
Он отшучивался, как откашливался, подхватывал ее хрустящие пакеты, предлагал перекусить, пока опять не скрипнул, не качнулся: так не поможет ли она и ему подобрать что-нибудь?
Ему не нужна война. Ему нужна победа. Всегда нужна только победа. Он проголодался.
Она смотрела, как он ест. Как забывается, откусывает по-простецки, вся его одесская сущность высовывалась, вылезала в полный рост из его кашемиров и шелковых пошловатых кашне, когда он ел. Чмокал, облизывал пальцы, подхватывал крошки со стола, цыкал зубом.
Тебе бы лучше пацаненка иметь.
Он не понял ее фразы. Решил, что она сказала ему дерзость. Побагровел. В каком это смысле?
Не дочь, а сына, – пояснила она. – Мальчика. Возились бы, наслаждались своей природой.
Он сказал, что не возражает, надо попробовать.
Она уточнила, что высказывалась не в этом смысле.
Он уточнил, что высказывался в этом смысле. И отчего-то добавил, что любит ее и благодарен ей.
Ты напился пива, – подытожила она.
Так как про коленочки? – повторил свой вопрос он.
Она закурила.
Он принялся вертеть в руках ее зажигалку, хотя знал, что она этого не выносит.
Тебе интересны интимные подробности? Но тебе они – зачем?
Мне интересна эта история.
Ему интересна эта история.
Тебе она интересна почему? Почему?
Первая перестрелка.
Я хочу понимать тебя.
Он хочет понимать ее.
Она не видит здесь настоящего мотива. Она изнурительно долго объясняет ему, что ему и ей это понимание уже ни к чему. Или – просто ни к чему. У них есть больше, чем понимание, – настаивает она, – у них есть общее пространство жизни.
Он упирается. Он настаивает, что нужно понимание, что в нем развитие отношений и перспектива, потому что если нет развития, то нет перспективы, а если нет перспективы, отношения умрут.
Или мы, – пытается сострить она.
Она полемизирует по поводу такой перспективы. Говорит, что привычка выше понимания, сросшаяся жизнь – факт неумолимый, как сросшиеся кости у близнецов. Ужиться – вот проблема, а понять – дело нехитрое.
Он настаивает на своем. Он напирает в рассуждении на то, что он мужчина и привык доверять твердой почве. Понимание – одна из них.
Ему нравится их полемика. Он считает, что побеждает, потому что парит над полем боя.
Она, как всегда, злится от его демагогии: хочет просто выведать, а делает вид, что умник-разумник.
Если ответишь очень четко, зачем тебе все это знать, я тебе расскажу, – подытоживает она.
Я хочу убить тебя, – шутит он, – и шью тебе дело. Чтобы меня потом оправдали.
Понятно, – сказала она после небольшой паузы. – Тебе с какого места рассказывать про коленки? Тебе для понимания как будет лучше?
С самого начала, – внезапно сухо, как во время делового разговора, когда речь заходит, наконец, о суммах, отвечает он. – Прямо с самого начала, во всех подробностях, как ты любишь, до темноты в глазах.
Они вышли из ресторана и побрели в сторону огромного королевского парка с множеством причудливых птиц и старинных деревьев.
А подробностей никаких нет, – после долгой паузы с некоторым злорадством отвечает она, – нечего рассказывать.
Как нечего? – попадается он в ловушку.
Злится, что попался. Злится, что не был готов к этому известному повороту событий.
Выхватил, как саблю, телефон.
Я помогу тебе.
Обиженный мальчишка.
Голосом, полным почти рыданий, тем самым голосом, которым – он знал это с молодости – нельзя говорить с женщиной. Особенно с этой.
Я помогу тебе.
Теперь нажмите на ключик.
Послания. Вот они. Его холеные пальцы с маникюром чуть подрагивают. Сейчас он ненавидел этот маникюр.
«Радость моя. Смотрю на закат без тебя».