Она ушла со смехом и направилась к избе-читальне, где в прокуренном чаду сидели опера и занимались вопросом всемирной революции.
В тот же вечер они явились все к ней в поганый угол. Как побитые собаки. А ночью по деревням залаяли, завыли псы. Какая-то банда шарила по погребам, тащила кур и прочую живность. Опера днём рыскали с огнём и ничего не находили. Ночью эти самые опера превращались в картушей и воровали. А днём опять вели расследование.
А потом грянула война. И закрутило всех. Опера примчались к ней и заскулили, что не хотят идти на фронт. Это и верно — кому они нужны на фронте такие. Потому что не человеки они уже, а картуши. Им и нравилось быть картушами — не то собака, не то волк, не то гиена. А то ещё чего повеселее. Она им запретила выходить в деревни. Они охотились в лесах, а жили в ухороне.
Месть её насытилась. Кирьян сошёл с ума. И молодая тоже померла — заболел у ней ребёнок тифом. Но и Мария ещё много лет не видала своего сына. Пока не вырос он и не поселился на отшибе, построил дом, завёл пасеку. Тогда пришла она и всё ему рассказала. Одарила долгой жизнью. Одно плохо: семьи он не захотел иметь.
К тому времени Мария затосковала в своём поганом углу. Иметь такую силу и сидеть просто для охраны книги — нелегко такое. Прежние-то ведьмы были слабыми. Им и было поспокойнее. От власти их ухорон спасает, ремесло кормит — ну и хорошо. А Мария как прочитала чёрные страницы, так и поняла, что теперь ей можно сделать.
ГЛАВА 36. Конец всем наваждениям
Они были оба там — в замке Гонды. Едва посреди библиотеки засветился голубой свет, Брунгильда и Марирус оторвались от зеркала, в котором что-то искали.
— Лён, а ты где был?! — крикнули они одновременно.
В продолжении всего его рассказа они только молчали и изредка переглядывались.
— Ты полагаешь, это не Лембистор? — спросил у Лёна Гонда.
— Полагаю нет. Но магия старухи мне непонятна.
— Ты многого ещё не знаешь, Лён. — ответила Брунгильда. — Ты не можешь пока бороться против демонской магии "Инфернас Олэ" — "Восходящего ада".
Втроём они отправились в лабораторию собирать средства, оставшиеся от последней войны с Сидмуром.
Михеев сидел в своём закутке, запертый на три замка.
— Крови, крови, я хочу крови… — однообразно дябил он, раскачиваясь на изгаженном полу. Совсем ободранный, утративший человеческий вид, хуже последнего бомжа из подворотни. Не волк — не человек. Что-то среднее. Глубоко внутри тлела мысль: "что это со мной? Почему так…" Но всё заслонял нечеловеческий голод, дикая жажда крови. Он вспомнил, как сладко течёт горячая, живая влага по подбородку, когда зубы вонзаются в куриную тушку. Время от времени принимался выть, тогда поселковый милиционер, сидящий с автоматом на крыльце поселковой части, хватался за виски.
Заслышав шум двигателя, он измученно поднял голову и встрепенулся: переваливаясь по ямам, грузно подъезжал белый фургон скорой помощи.
— Жив ещё? — спросил щеголеватый доктор с длинными волосами, схваченными сзади резинкой. Он выскочил из-за руля, вытаскивая с собой толстый медицинский кейс.
Участковый не успел удивиться, что доктора сами нынче сидят за баранкой, как из фургона уже выбиралась красивая докторша с полной грудью и в высокой белой шапке. А следом — молодой санитар в великоватом халате.
— Больной на месте? — деловито спросила докторша сквозь очки.
— Забирайте его скорее! — взмолился до смерти перепуганный Иван Коробкин. — Его даже пуля не берёт!
— Настоящий, классический синдром водобоязни. — авторитетно заявил расфуфыренный фельдшер, тоже надевая шикарные затемнённые очки. — Типичное бешенство.
И доктора поспешно вскочили в провонявшее помещение. Участкового вежливо оставили за дверью. Да он и не рвался особо.
— Очень плох? — спросил санитар у врачихи.
— Очень. — кратко отвечала та.
— Нужна эвакуация. — подтвердил фельдшер. — Пока не уничтожим источник заразы, состояние больного не улучшится.
— Коробкин, хочешь табачку? — с таким вопросом выбрался рыжий санитар на крыльцо и вытащил пачку каких-то импортных сигарет. Тот не удивился, откуда парню известно его имя и почему он обращается с таким предложением к почтенному блюстителю порядка, отцу двоих детей.
— Давай. — вяло сказал милиционер, устав от переживаний последней недели.
Табачок оказался очень даже неплох.
"Где берёшь?" — хотел спросить Коробкин, но не спросил. А только мягко завалился набок, прислонясь к кирпичной стене отделения.
Пока он спал и видел хорошие сны, из отделения вынесли замотанного в кокон Михеева. Он тоже спал и очень крепко, но ничего во сне не видел. Его погрузили в машину, и она мигом ушмыгнула.
Володя сидел в сарае под замком, куда добровольно сам себя определил. Этот непонятный парень, убивший картуша, обещал вернуться. И у Володи не было другой надежды, как только верить в это. Поэтому он не удивился, заслышав шум подъезжающей машины и радостный возглас жены. Она ещё верила в медицину.
— Как дела? — спросил его этот рыжий, имени которого он узнать так и не догадался.
— Держусь. — коротко ответил Володя.
— Держится. — одобрительно заметил молодой доктор, раскладывая на земле свой сундучок. — Большое дело не заливать за воротник.
Дел было много. Не удовлетворившись простым опросом на предмет оцарапания картушем руки, ноги и прочих мест, доктора предприняли тщательный осмотр. Вертели над подозреваемыми какими-то блестящими штучками. Но, кроме двух мечущихся в заколоченных банях людей, больше никого не обнаружили.
Лечение оказалось быстрым. И вскоре доктора объявили, что всё будет хорошо: больные будут жить — бешенство сейчас лечится. Нашли средства.
— Ну вот! — с удовлетворением сказал свояк Михеева жене. — Вот видишь — бешенство! А ты всё: картуши, да картуши!
Та всё равно осталась при своём мнении. Им сдали на руки Михеева и велели давать ему каждый час лекарство. К завтрашнему дню всё пройдёт. А пить пенсионеру больше не разрешается, чтобы не было рецидива. Да и поменьше думать про инопланетян. А то точно тарелка примерещится или щупальца отрастут.
К вечеру в деревнях всё же не включали света и сидели взаперти. Пусть-ка сначала милиция родная картушей перестреляет, а потом уж будем песни петь по улицам.
Дорога была пустынной, как и полагается по ночам. Но эта тишина была необычайной. Всё живое словно разбежалось.
Обочина, и без того обычно пропылённая, в одном месте оказалась прямо лысой. Вокруг неё крепко натоптано собачьими следами. Но имелись и другие следы. Словно что-то волочили. В одном месте даже просыпана мука. И всё это ровно обрывалось чуть дальше вглубь, к лесу. За чертой уже стояла нетронутая трава. И ещё дальше — высокий лес.
Вокруг этого места имелось также множество других следов. Это были человечьи следы. Всевозможная обувь. Тут явно кто-то рыскал и вынюхивал. Вот и теперь неподалеку стояла армейская машина с задраенными наглухо стёклами, даже не смотря на ночную духоту. В машине этой все спали. Спал за рулём водитель. Спал рядом в обнимку с автоматом сержант. В кузове вповалку спали солдаты, тоже вооружённые.
Поэтому никто из них не видел, как над проплешиной мелькнуло тёмное лохматое собачье тело. И тут же раздался придушенный визг. Собака неистово завертелась в траве, выкатилась на дорогу и застыла там, посвёркивая маслянистыми глазами. Одно за другим выскакивали из ниоткуда тёмные тела и тут же с тихим визгом падали, дёргались и затихали.
Когда их набралось двенадцать, то из травы поднялись три фигуры. Они подошли к поверженным зверям и принялись внимательно разглядывать их. Те полаивали и пытались укусить этих нехороших людей. Картушам очень не нравилось то, что происходило. Они переругивались между собой и поминали какую-то Динару.