Я — свободная женщина, гордая и довольная своей женственностью. Но я была лишена всех радостей детства, которые знакомы моим сверстницам. То, что я росла в России, не послужило этому причиной: вопреки распространенному до сих пор мнению, современная русская молодежь почти не отличается от нашей, американской. То, что я — еврейка, также не имело значения: мое еврейство не было известно большинству моих знакомых, и антисемитизм, если он и существовал, меня не затронул.
Моя беда была в том, что из-за редкого каприза природы девочка Дина родилась мальчиком Мишей. Я скрывала свое женское «я» до девятнадцати лет, хотя всю жизнь мечтала стать женщиной. Наконец, доктор Мальцер (ссылка на страницу клиники) провел долгожданную процедуру, и Дина вышла на свободу…
Несмотря на пластическую операцию и длинную прическу (парик? или это волосы такие?), со второго взгляда лицо можно было узнать.
Мы жили между гранями, думала Нора. Как фишки в игре. Вначале развалилась стена, окружавшая наш мир, развеялось фальшивое небо (она как раз тогда прочла «Многорукого бога далайна» Логинова): поездка в мир капитала стала возможной при наличии оного капитала, а путь в города, куда еще недавно ездили отдыхать, перерезали таможня и паспортный контроль. Исчезла грань между «нашим» и «иностранным». Потом появилась Сеть, и точно так же растаяла грань между «близким» и «далеким». А теперь? Меняем пол, возраст, расу… Завтра Гюльчатай пойдет в бультерьеры. (А Миша играл в баскетбол. Совсем неплохо. Мокрая футболка. Мяч под мышкой. Голубые кроссовки. Дина Кросс?).
И вот, сегодня, исчезла последняя грань: между реальным и фантастическим. У нее дома гостил живой вампир (или неживой все-таки?), он летал, исчезал и появлялся у нее на глазах. Значит, Марек действительно мог быть знаком с Блаватской. Значит, был всемирный потоп, и Магда спаслась в ковчеге, потому что Хам, сын Ноя, взял ее в жены. Значит ли это, что путешествия Сурта и Кайры по мирам и временам — тоже правда? Значит ли это, что существуют феи Авалона и синие эльфы Лирга, что рыбаки стоят с удочками на скалистых террасах в Очене, что старуха Ртмеч поднимается каждый вечер по семиста двадцати ступеням маяка Еовриб, чтобы зажечь в нем огонь? Значит ли это, наконец, что придуманный ею Иермет действительно не спит ночами и пишет роман о придуманной им Земле с придуманной им Норой в главной роли, и от расположения букв на экране его компьютера зависит ее судьба?
Эх, Иермет…
8. Помилуйте де Бражелона
Росси тогда довел меня до такого состояния, что я действительно был уверен, будто за дверью таверны меня ждет Марек собственной персоной. Однако там, у служебного входа, нас поджидал всего лишь тунец в три человеческих роста, который, по милости грузчиков из Доцба, ухитрился застрять в дверях. Наверное, именно такой монстр проглотил несчастную Мабиб из старинной поэмы. Грузчики стояли по обе стороны тунца и извинялись, а Матшех с гордым видом притащил нас с Росси и заявил, что «сейчас мои постоянные клиенты покажут вам, с какой стороны у него хвост»; пришлось браться за работу. Моя жена утверждает, что техническая смекалка у меня просыпается и бьет ключом, когда надо кому-то помочь, нo засыпает беспробудно, как только она просит что-нибудь сделать по дому. Вот и в этот раз я смог, по какому-то наитию, придумать хитрый поворот рыбины вокруг ее оси, каковой поворот мы благополучно осуществили впятером (точнее, вшестером, если тунца тоже считать активным участником маневра). Матшех рассыпался в благодарностях, грузчики придумывали, куда они пойдут работать пocлe увольнения, замотанный в скатерть Росси закрашивал царапины на двери; потом мы все выпили доцбского («за тунца») и разошлись по домам.
А дома меня ждал Марек.
От прически, которую я описал в первой главе третьей тетради, не осталось ни следа. Мебельщик был одет в шкуру Немейского льва и опоясан ремнем Храброго Портняжки, за который был заткнут плазменный меч рыцарей Звездной Империи. На пальце у него сверкало алмазное кольцо Абу-с-Саадата, вызывающее тысячу джиннов, а на голове была Шляпа Волшебника. Ноги вампира были обуты в калоши счастья, в ушах позвякивали сережки-говорешки, на груди болталось ожерелье Роканнона. Следы шин его автофургона выглядели странно на влажном мелком гравии, устилающем мой двор.
Второстепенный герой моей повести приветствовал меня на моем родном языке, а я отвечал ему по-польски. Впрочем, вскорости мы перешли на русский; из всех языков Земли я больше всего проработал именно его (и иврит, который Марек не знал).
— Вы прочли ее рукопись, Марк Андреевич?
— Так точно, пан Иермет; теперь я пришел за Вашей.
— Я должен Вас предупредить, что будущего Вашей планеты Вы там не найдете; я его еще не придумал.
— Мне будет вполне достаточно того, что Вы уже написали; что до будущего, тo я Вам его, с Вашего позволения, надиктую сам.
Я обалдел от такой наглости.
— Я Вас, Марк Андреевич, писал деликатным и чутким; с чего это Вы считаете, будто имеете право мне что-то диктовать?
Марек положил руку на сердце. В нагрудном кармане, нашитом поверх шкуры, блеснуло солнечным зайчиком зеркальце Мастера Амальгамы.
— Не обессудьте, пан Иермет. Я ничего не собирался диктовать, я неверно выразил свою мысль. Дело в том, что судьба любимых мною людей в Вашей власти. Будь Вы их сеньором, судьей на их процессе или генералом, держащим их в плену, я бы, не медля, обратился к Вам. Согласитесь, что в данном случае я тем более имею на это право!
— Марк Андреевич, нo поймите же Вы меня! Я пишу книгу для моего мира! Для моего, не для Вашего! Если я начну считаться с вами, от этого пострадает качество произведения! Вот… ну, например, смерть Ленского. Или хотя бы Муму. Или виконта де Бражелон. Представьте себе, приходит Атос к Дюма и говорит: это мой сын! Не убивайте его! Ну и что ему делать пocлe этого? Ведь такой сильный сюжет пропадает! — Я распалялся все больше. — Мне, может быть, нескромно его хвалить, я же его и выдумал, когда выдумывал самого Дюма…
— Хороший, хороший сюжет, не волнуйтесь, — ровным низким голосом перебил меня Марек. — Но Дюма не давал своим героям возможности высказываться. А Вы, пан Иермет, даете. Вы придумали лазейку с двумя книгами, Вы наделили меня способностью к перемещениям; теперь Вы в ответе. Захотите — можете меня не слушать, если Ваша профессиональная репутация Вам ценнее нашего счастья. Мы Вас поймем, наверное… а пан Росси будет просто в восторге.
Я стоял в оцепенении, нo тут заговорила моя жена. Она стояла в дверях и внимательно слушала наш разговор. Я никогда бы не подумал, что Тшаен воспринимает мою работу серьезно, а она, оказывается, взяла и выучила русский язык.
— Скажите, Марек, а может, тогда, и Нору позвать сюда? У нас не меньше претензий к ней по Йашкне, чем у Вас — по Земле.
Марек пошевелил губами.
— Неплохая идея. Только они вместе с Володей вас разрабатывали. Его тоже надо доставить, а то, наверное, не выйдет ничего. Разрешите, съезжу? Мне все равно на Землю надо скоро.
— Почему скоро? За… этим… бензином, да? — спросила Тшаен.
Марек открыл багажник автофургона и достал оттуда Святой Грааль. Сжал его в руках, зажмурился; через мгновение открутил пробку бензобака и вылил туда содержимое чаши.
— Нет, пани, бензин — не проблема; но, по милости Вашего супруга, мне требуется человеческая кровь для пропитания, а здесь, насколько я понимаю, дурного народу особо не водится. Так что распечатайте мне Ваш текст, пан Иермет, и я поеду. Заодно из рукописи узнаю, где искать Владимира. Нору я и так найду.
— Подождите! — Я вспомнил наш старый разговор с Росси. — Я бы с удовольствием, вы меня оба убедили, но…
— Что «но»? — спросил Марек настороженно.
— У меня написано, что Вы с Норой больше не встретитесь. До конца времен.
Марек зарычал, обнажая длинные белые клыки.
— Тогда объявите, что конец времен настал.
9. Сурт едет с юга
Израиль — страна невеликая. Сто первый километр от Тель-Авива — уже либо Хайфа, либо Ашдод. Сто первый километр от Иерусалима — уже либо Тель-Авив, либо Беэр-Шева. В ширину вообще почти нигде ста километров не наберется, а в длину всего шестьсот. Не будь города Эйлата на самом юге пустыни, на берегу Красного моря, не знал бы никто здесь, что это такое — сто километров, и никого вокруг. Но Господь сотворил Эйлат, а офицер запаса Куши Риммон выстроил свой постоялый двор, отмерив от Эйлата сто один километр на север. Не трактир, не кабак, не отель — несколько бревенчатых (в пустыне-то!) домов, кому надо — переночует; живой уголок, кафе и автозаправка. Приезжал известный скульптор, наваял удивительные статуи из железного утиля: мусор мусором, а поглядишь — вот кот лежит, вот лис бежит, вот корова, а вот и динозавр. И над всем этим — большая вывеска на иврите: Сто первый километр.