Совершенно не обращал внимания на смертельную опасность и лагерный фельдшер Иоазас Козлаускас. Он весь день бегал среди раненых и оказывал им первую медицинскую помощь.
За это ему пришлось потом расплатиться своими ребрами.
Мы не знаем и не можем точно узнать, сколько там было убитых и раненых. По примерным оценкам, убито было около ста человек, а ранено — около четырехсот. Погиб в этой бойне и тот славный румынский капитан, отказавшийся от освобождения! Об этом благородном румыне с восхищением рассказывали все каторжане, но никто не мог припомнить его фамилии.
После того, как администрация стала полновластным хозяином зоны, начался отбор активистов забастовки. Отобранных бросали в яму возле вахты, потом на них прыгали, били их и топтали, как только умели и могли. Особенно бесились конвоиры и надзиратели, когда видели на ком-нибудь кровь, над раненым издевались с запредельной жесткостью. Когда раненые спросили Беспалову, стоявшую над ямой, как она, врач, на все это смотрит, она ответила:
— Я, в первую очередь, чекист, а потом — врач.
После такой «санитарной обработки» заключенных набивали битком в воронок и отвозили в тюрьму, где их пропускали через тюремную молотобойку.
Здесь, коме обычных и традиционных методов избиения людей — кулаками, молотками, ногами и подбрасывание вверх с последующим ударом всем телом о землю, — было введено и такое «утонченное» издевательство: женщины из тюремного персонала вытанцовывали своими острыми каблуками танцевальные па на спинах избитых, искалеченных и раненых людей.
Все же никто не пал духом. Люди рассказывали, как в них стреляли, как их били и топтали, не с грустью, не с жалостью, не с гневом, а с веселым юмором. В камерах, среди хруста поломанных костей и стонов раненых, господствовало бодрое настроение, никто не плакал и не горевал.
Как-то меня вызвали из камеры вместе с заключенным Коваленко (из 5-го лаготделения) и повезли в Управление Горлага, где меня допросил подполковник Завольский.
— Кто был вашим телохранителем?
— Все пять тысяч заключенных.
— А конкретно?
— Это и есть конкретно.
— Жаль, жаль, что не нашлось человека, который бы убрал вас на тот свет, тогда бы не было всего этого в Норильске…
— Но все это должно было произойти!
Позже в нашей же тюрьме, какой-то капитан вызывал к себе Иозаса Казлаускаса и начал нападки:
— Ах вы, фашисты! Вы что, советскую власть хотели перевернуть?
— Мы боремся за ликвидацию всех тюрем и лагерей, а вы за их сохранение. Теперь подумайте, кто фашисты: мы или вы?
— Вы думаете, что говорите? — обозлился капитан. — Вы знаете, что это означило бы, если бы мы распустили все тюрьмы и лагеря? Это означало бы конец Советской власти!
Лучше и не скажешь. Этот капитан хорошо понимал, на чем держится советская власть!
Нас выводили на прогулку, скованными попарно наручниками. А так как нас было девять (Недоростков уже начал ходить) то последнего сковывали одного. Но как-то, хотя я и не был последним, а имел напарника, надзиратель «смилостивился» надо мной и сказал:
— Ты, Грицяк, наверное, любишь ходить сам, а не в паре? Да? Давай я надену наручники тебе одному.
Так мы вышли на очередную свою прогулку. Но только мы начали ходить по прогулочному дворику, огражденному от общего тюремного двора несколькими рядами колючей проволоки, как на проходной вахты показался начальник тюрьмы Ширяев и его заместитель Бейнер. Мы насторожились и остановились.
Низкого роста, плотной комплекции Ширяев шел впереди, а высокий, костлявый и несколько мосластый Бейнер — следом за ним. Оба очень бледные и, когда шли, смотрели в землю. От них исходил какой-то необъяснимый страх. Мы не спускали с них глаз. Когда они прошли мимо нас, мы увидели, что у них у обоих с собой пистолеты «ТТ». Вон оно что! Будет новая жертва!..
— Заходите! — крикнул нам надзиратель сразу после того, как Ширяев и Бейнер вошли в тюрьму.
— Мы пошли, так и не пробыв на свежем воздухе свои пятнадцать минут. Все шли попарно, а я, будучи один, шел последним. Когда уже все, кто шел передо мной, вошли из приемной в коридор, Бейнер остановил меня легким прикосновением руки и тихо шепнул:
— А ты, Грицяк, останься!
В одно мгновенье ко мне повернулось восемь вспотевших лиц. В их широко раскрытых глазах — испуг и молчаливое «прощай»! Я тоже смотрел на них и хотел всех запомнить. Сильней всего врезалось в память лицо терского казака Василия Цыганкова. Мы все словно окаменели. Наконец Бейнер говорит: — Ну, хватит вам, идите в камеру!