Все вышесказанное позволяет предположить, что в «Манъёсю» можно наблюдать фазу пограничного состояния мировоззрения его носителей — в рамках письменного памятника, на уровне уже развивающейся в поле китайского влияния литературной рефлексии воплощаются структуры архаического ритуала, причем воплощаются на уровне композиции цикла, прикровенным, так сказать, способом.
Что же до непосредственного влияния заклинательных богослужений типа норито в сфере литературного сознания, то, пожалуй, эти тексты остаются уникальными. Оригути Синобу, в частности, полагает, что норито в той их разновидности, которая именуется амацунорито, «небесные норито», слова богов как таковые, разошлись по свету в виде котовадза. Котовадза (в нынешнем значении «пословица») — особый род японских паремий, приписываемых богам и имеющих магическую силу. Очень многие эпизоды «Кодзики» и «Фудоки» посвящены описанию мифологической ситуации, объясняющей происхождение котовадза. Возможно, что и в каэсинорито звучали, исполняемые особым мелодическим образом, эти котовадза богов. Надо сказать, что в «Кодзики» объясняется возникновение отдельных котовадза, ноне смысл этих кратких и емких, однако не всегда понятных фразеологических оборотов. По этой причине в разных селениях: страны возникла традиция толкователей котовадза, объясняющих их происхождение и значение, и с этой традицией ряд исследователей связывают становление литературы жанра моногатари, «рассказывания о вещах (явлениях)», в частности появление «Такэтори-моногатари» [см. пер. В. Марковой, — «Волшебные повести», М., 1962]. «Такэтори-моногатари» также заканчивается на котовадза: напиток бессмертия зажжен на горе Фудзи и горит на ней до сих пор, поэтому гора называется Фудзи («бессмертие»). Вся повесть, таким образом, рассматривается как пространное этиологическое объяснение к этому фразеологическому обороту.
Считается также, что трудно толкуемые котовадза послужили истоком развития игровых загадок типа надзо.
Кстати сказать, в отличие от ута с нечетным числом строк, котовадза содержит четное, чаще всего две. Может быть, и слова богов, изреченные в не дошедших до нас норито, бытовавших до установления имперского ритуала, тоже состояли из двух ритмических отрезков речи или представляли их число, кратное двум.
Итак, мы рассмотрели ряд проблем, связанных с местом норито в истории японской культуры, по преимуществу в их мифологическом и поэтологическом аспектах. Ряд данных сопоставительной этнографии и юридические аспекты отдельных норито отчасти представлены в комментариях к текстам. Там же дается и краткий лингвистический комментарий в случаях толкования неясных слов и оборотов.
Обряд как таковой, с его сценарием, перечнем участников и даров, можно представить себе из китаеязычных свитков «Энгисики», содержащих установления, касающиеся регламента и характера проведения церемоний. Необходимые сведения этого рода, а также данные о первом зафиксированном случае совершения обряда тоже содержатся в комментариях, целью которых, в дополнение к предисловию, является воссоздание мифологического и исторического контекста.
Воспроизведение японских слов в норито и комментариях к ним дается в двух вариантах: 1) как транслитерация — в случае стихотворных цитаций, в целях этимологических толкований и в других особых случаях, при этом мы не берем на себя решение вопроса — надо ли, например, согласные ряда ха записывать через ф, что соответствовало бы фонетике эпохи Хэйан — времени письменной фиксации текстов, или через п, что было характерным для периода их устного бытования, предшествовавшего записи, — тем более что внутри многих текстов разновременность фрагментов очевидна; 2) как транскрипция, приближенная к современному прочтению, особенно в случаях теонимов и топонимов, иначе даже специалист не сразу опознает в словах Идумо, Татута и Пиросэ известные ему названия местностей Идзумо, Тацута и Хиросэ.