— Этого парня я бы взял к себе в бригаду, — сказал Федор Игнатьевич. — Есть у него рыбацкая хватка.
Мы смеялись, кричали, подбадривая друг друга. Клава тоже трудился вместе со всеми, старательно тянул мокрый конец веревки и кряхтел.
Когда крылья невода показались из воды, прорубь закипела.
— Давай-давай, ребятушки! — поторапливал Федор Игнатьевич. — Выбирай крылья, кажется, рыбку-то мы зацепили.
Рыбаки торопливо хватались за мокрый невод, и выбрасывали его на лед.
Мотня — сетяной мешок в середине невода — никак не проходила в прорубь, так много было рыбы. Один из помощников Федора Игнатьевича схватил с саней сачок и начал вычерпывать рыбу. На льду заплясали плотвицы, язи и окуни. Горка рыбы росла на глазах, а прорубь все кипела.
Потом, когда все было закончено, рыбаки уселись прямо на сырой невод и закурили.
— Оказывается, есть рыбка в Видаламбе, — сказал Федор Игнатьевич. — А мы все на Сумозеро ездили, куда подале да где воды поболе. И чего мы здесь не ловили?
Клава топтался возле вороха рыбы и палочкой переворачивал рыбешек, словно искал что-то.
— Смотрите, смотрите, какой здоровенный ерш! — ликовал он.
И в самом деле Клава отыскал редкостного ерша. Его коричневая спинка была размечена черными крапинками, а глаза голубые-голубые. Ерш то переворачивался с боку на бок, то становился на хвост.
— Это, наверно, ершиный царь! — сказал Клава.
— Из ерша уха получается знатная, — подхватил Федор Игнатьевич. — И в самом деле царская.
— А мы будем варить уху? — спросили ребята.
— Неплохо бы, да только неводить надо, да и кастрюли нет.
— Есть, есть кастрюля! — оживился Клава. — У меня в рюкзаке. Я взял, чтобы сидеть на ней, когда удить буду.
— Ай да парень! Ну что ж, давай вари.
Девчонкам затея с ухой понравилась. Они мигом отобрали рыбу и вычистили ее.
А мы с Витькой Козыревым отошли на новое место и опять стали долбить лунки.
Вдруг мы услышали, как загалдели и завизжали девчонки.
— Чего это они? — переводя дух спросил Витька.
— Наверно, Клава что-нибудь сморозил.
— Сбегай-ка узнай, в чем дело.
Я прибежал к девчонкам и понять не могу, чего они хохочут. Прямо помирают со смеху. А потом взглянул на Мятлика и тоже прыснул. Черной копотью под носом у Клавы были намазюканы усы. Один ус тянулся до самого уха. Такая же черная полоса перечеркнула и Клавин лоб.
— Славик, чего они? — пожаловался Мятлик. — Я им кастрюлю принес, а они…
— Да у тебя же все лицо в саже. Ты на самого Бармалея сейчас похож. Кастрюлей, что ли, вымазался?
— Не-е. Кастрюля чистая. Это я, наверно, керогазом…
Девчонки сразу смолкли.
— Каким керогазом? — удивилась Галка.
— Из сарайки.
— Ничего себе.
Оказывается, с вечера, когда Мятлик начал сборы на «Ледовый десант», он откопал в сарайке какой-то древний керогаз. Не будешь же на льду костер разводить, если уху варить придется. Вот Клава и надумал прихватить с собой керогаз. Но керогаз оказался таким закопченным, что пока Мятлик разжигал его, весь вывозился в саже.
Услышав про керогаз, девчонки оживились, быстро покидали в кастрюлю выпотрошенных ершей и наперегонки побежали к лошадям, где коптил допотопный Клавин агрегат.
Второй замет невода был еще удачней. Вместе с плотвой мы выкинули на лед пять щук. Они, как рыжие поленья, лежали на снегу и топорщили жабры.
На санках отвезли рыбу к лошадям и загрузили два воза.
— Как же назад поедем? — задумался Федор Игнатьевич. — Рыбы-то вон сколько. Да и невод смерзся — колом стоит. Не разместиться всем на санях.
— У нас же лыжи есть! — надоумила Наташа. — Встанем на лыжи, зацепимся за сани веревкой и поехали. Так даже интересней.
Уха была и в самом деле вкуснейшая. Мы разлили ее по кружкам и с наслаждением прихлебывали ароматный ершовый бульон.
А потом рассадили девчонок по саням. К последнему возку привязали веревку и, друг за дружкой ухватившись за нее, растянулись длинной цепочкой. У меня лыж не было, и Павел Евграфович отдал свои. Замыкала цепочку лыжников наша вожатая Наташа.
Лошади неторопливо трусили по накатанной дороге. Уже скрылась за лесом Видаламба, и дорога запетляла между пригорками.
Клава ехал передо мной. Вдруг он обернулся и запел озорно и весело:
Ничего лучше не мог придумать, как песенку из детского сада. Но тут в конце нашей вереницы зазвучал звонкий голос Наташи:
Мы все — и девчонки и мальчишки — подхватили песню и пели до тех пор, пока за лесной опушкой не показались голубые дымы Пушного.
Последний глухарь
Вечером ко мне забежал Клава.
— Айда к Графычу, чего дома сидеть. Мультиков сегодня по телевизору нету…
Я знал, что каморку кормача Мятлик не променяет ни на какие мультики. Да мне и самому хотелось побывать в домике Графыча.
Когда мы пришли, Павел Евграфович ел суп из алюминиевой миски.
— Садитесь вечерять, охотнички, — предложил он.
— Да нет, мы уже, — бойко ответил Мятлик. — Мы просто так пришли. А где горностай?
— Вон, в компании, — кивнул головой старик.
И мы увидели натянутую на легкую правилку шкурку горностая, которая висела на одном гвозде вместе с беличьими.
После того как мы с Клавой побывали на охотничьем путике Графыча, мне хотелось хоть когда-нибудь поохотиться по-настоящему. Ведь охотился же с ним Владимир, который приезжал из города.
— Дедушка Павел, а дядя Володя вам родственник? — спросил я.
На этот раз старик не улыбнулся, и морщины на его лице не разгладились, а наоборот, как-то застыли, словно шрамы. Графыч полез в карман за портсигаром, прокашлялся и неторопливо раскурил тоненькую папироску. Корявыми заскорузлыми пальцами он переворачивал на столе самодельную коробку портсигара.
— Володимер будет мне вроде как за сына. Сам-то я скобарь — из-под Пскова, значит. Родина там моя. А как война началась, на фронт ушел. Семья в деревне осталась. Деревню враг дотла спалил. Там вся семья погибла. Никого из родни не осталось. А под Старой Руссой фронтового дружка схоронил — Егора Ошевнева. Петрозаводский он был — однополчанин мой. Вот его портсигар, на память себе оставил. Тут вот и адрес его выбит.
Графыч мизинцем подтолкнул к нам солдатский портсигар. На внутренней стороне мы прочли адрес: «Карелия, Петрозаводск, Каменистая, 8».
— Войну-то я уже в Польше кончал. А как прослышал, что домой скоро, написал по этому адресу. Больше мне писать было некуда. Володимер, сын его, ответил мне, к себе позвал. С победой-то я пришел в свое родное село, осмотрел головешки да печные трубы и дале тронулся, к Егорову сыну. Только житель я не городской. Пожил, сколько мог, у Володимера, а потом в лес подался.
— В лес? Стали охотником? — вырвалось у Клавы.
— Да нет, на лесозаготовки. А охота — так, для веселья.
— Павел Евграфович, расскажите про охоту, — попросил я.
— А чего тут рассказывать? — Графыч широкой ладонью смахнул со стола крошки. — Вот, к примеру, вышел такой случай, что я на глухаря ружье не поднимаю.
— Почему? — разом спросили мы с Мятликом.
Графыч рассказал нам историю, которая до мельчайших подробностей осталась у меня в памяти, будто я вместе с ним встречал тогда весенние рассветы в далекой лесной сторожке.
Это было в ту весну, когда к будущему лесопункту Речка еще только-только начинали гнать узкоколейку. Самого лесопункта еще не было и тракторные волоки веером разбегались во все стороны от конца узкоколейки.