Едва я выбрался из полыньи, как вся моя одежда покрылась ледяной коркой. Мятлик сбросил лыжи и постелил на них свою куртку. Я снял валенки и, стоя на куртке, вылил из них воду. Пока выжимал носки, вся одежда на мне встала колом.
— Беги скорей домой, — размазывая слезы, проговорил Мятлик.
— Лыжи-то уп-плыли, — лязгая зубами, пытался я что-то сказать.
— На моих беги, я как-нибудь доберусь по лыжне, ты же мокрый.
Я попытался вдеть носок валенка в ремешок Клавиной лыжи, но он оказался слишком мал. Чтобы расстегнуть пряжку ремешка, я решил сбросить с себя задубевшую куртку. Но петли на пуговицах смерзлись, и из этой затеи ничего не вышло, как я ни старался.
— Иди так, скорей, — скулил Клава. — Беги!
Словно на костылях я сделал два-три шага и свалился. Ноги в смерзшихся штанинах не гнулись.
— А ну к берегу! — раздался вдруг за моей спиной чей-то голос. Снег хрумкнул, и возле меня оказался совхозный кормач Павел Евграфович, которого все ребята в Пушном звали попросту Графыч. Он подхватил меня под руки и, опираясь на ружье, выволок на берег. — Сейчас, сейчас, мы разом все устроим, — приговаривал Графыч.
Старик сбросил со спины свой вещмешок, прислонил к нему ружье и выхватил из-под ремня топор. В тот момент, когда он выдергивал топор, конец топорища задел за медную пряжку и ремень расстегнулся. Полы ватника распахнулись, и к моим ногам упала неживая белая норка. Графыч подхватил ее, бросил на вещмешок и шагнул к деревьям.
Через минуту над костром потянулась струйка дыма. А Графыч все суетился между деревьями, рубил и рубил сухостой. Клава помогал ему как мог.
Наконец старик приволок сухую ель. Разрубив ее на несколько чурбаков, он выложил их рядком.
— Ну вот и кресло тебе готово. Давай-ка распрягайся.
Костер уже весело трещал и начал пригревать. Я отогрел руки и с помощью Графыча и Клавы стащил с себя куртку.
Носки, валенки и куртку старик развесил вокруг костра на колышках, а мне на плечи накинул свой ватник.
— И чего вас в лес понесло? — спросил старик.
— Мы Дымку ищем, — сразу нашелся Клава.
— Дымку? Похоже, что рысь кончила нашу Дымку.
— Какая рысь? — в один голос спросили мы с Мятликом.
— Самая обыкновенная, кошка лесная.
— Вы ее видели? — удивился Клава.
— Видел бы, так спросил, — усмехнулся Графыч. — Следы ее я видел подле Шумихи. А Дымке-то по первости, как сбежала, самое дело к реке подаваться. Может, она сколько там и пожила в продухах[5] да под берегами. А все-таки зверь на людях вырос, доверчивый стал, как ей от рыся оборониться? Уж проворство не то. Давненько я не встречал рысей подле Пушного, Как бы словить ее…
— Ага, — подхватил Мятлик. — И к нам в живой уголок!
— Экий ты, парень, шустрый. Такому когтистому зверю в школе не место, — возразил Графыч. — А ежели кто ненароком выпустит? Не-ет, не школьный это зверь, суровый. Почитай, не в каждом зверинце встретишь. За ним ой какой глаз нужен.
— Так ловите скорей, мы хоть посмотрим на вашего рыся, — не унимался Клава.
Старик улыбнулся:
— Легко сказать лови. Лес-то во-он какой. Поди знай, где рысь хоронится…
Старик подбросил в костер новую охапку дров и сокрушенно проговорил:
— Как это тебя угораздило в полынью-то. Ну, а не услышал бы я крику вашего. Что тогда? До Пушного-то, почитай, километра два. А мороз вон как тебя заштукатурил. И то неизвестно, чем все еще кончится.
Я чувствовал, как отогревается на мне одежда. Ногам было уже совсем жарко. Даже еловые чурбачки, на которых я сидел, стали теплыми.
Страх уже совсем прошел. Клава тоже ободрился. Графыч то и дело ворошил костер, подбавляя поленьев.
— Ты когда к берегу шел, так совсем как наш ежик Федька приговаривал: «Фук-фук-фук», — вспомнил Мятлик.
— Тебя бы в такую водичку окунуть, как бы ты, интересно, зафукал?
— Ну, повеселел народ, — улыбнулся Графыч. — Вон какая сила в костерке-то, — он снова встал на лыжи и направился за сухостоем.
Старик принес еще одну сушину и, разрубив, навалил в костер новый ворох поленьев. Языки пламени взметнулись над ними, поленья затрещали, постреливая угольками. От моих одежек повалил пар.
— Да-а, парень, в рубашке ты родился, — протянув ладони к огню, заговорил Павел Евграфович. — Экий сегодня морозяка! А я, вишь ты, поутру капканы проверять отправился. Мой охотничий путик от Видаламбы идет. Пока вьюжило, так я и не ходил, а сегодня поутихло, Спустился я по Видаручью к Шумихе, иду себе берегом, А как услышал, что вы тут в два голоса возопили, сразу понял — беда приключилась. Где только и духу набралось добежать. Кажется, вовремя подоспел. Видно, день у меня получился такой удачный — во-он там в протоке у островка этого кота из капкана вынул, ну а здесь и до тебя добрался, — старик улыбнулся и подмигнул мне.
— У острова? — удивился Мятлик. — Там, где поваленная береза?
— Аккурат у самой ее макушки капкан мой настроен, Я тут с осени приваду норкам выкладывал, чтоб не разбежались.
— Так это была ваша плотва с окунями? — вырвалось у меня.
— А то чья же? — ответил старик. — Меня совхозные рыбаки снабжают свежей рыбешкой. А то в магазине закупаю. Много ли мне для привады нужно.
— Так это, значит, совхозная норка? — выпалил Клава.
— Верно, да не совсем. Кот этот белесый совхозный был, почитай, год назад. Удрал он из клетки. Ну и, конечно, к реке подался. А я тут как тут, где за камушком, где за корягой рыбу разложил, кормись на здоровье, купайся в речке, сколько душе угодно. Вот беглые норки далеко и не разбредаются. Ну, а срок приходит, я капканы возле привады выставляю. Хоть и сбежал зверь, а все государству вернется. Я за эти годы более десятка беглых норок изловил. Правда, попадаются и дикие, но мало их, больше беглых. Мне даже грамоту от совхоза выдали за это дело.
— А Дымка? Дымка тоже на Шумихе живет? — оживился Мятлик.
— Вот, брат, чего не ведаю, того не ведаю. Не обнаружила Дымка своего следка, не выказала. Видно, все-таки рысь ее скогтил.
— Дедушка, а можно нам с вами пройти по вашему путику? — попросил Клава. — Посмотреть, как вы капканы ставите.
— Отчего же нельзя. Только вот кружок у меня велик больно, почитай километров десять будет, не выдюжить тебе, мал еще.
— Выдюжу, выдюжу, — а тон старику ответил Мятлик. — Только возьмите.
Когда моя одежда высохла окончательно, Павел Евграфович отдал мне свой вещевой мешок, в котором он нес запасные капканы, а также ружье и пойманную норку. Я встал на Клавины лыжи. Мятлика старик подсадил к себе на закорки, и мы двинулись по лыжне к дороге.
…Вечером у меня поднялся страшный жар.
Предложение Графыча
Я вижу мамино лицо. Она подает мне стакан чаю с лимоном. Я делаю несколько глотков, и голова падает на подушку. Папа поправляет подушку, и вдруг это уже не папа, а Мятлик. «Клава, Клава, не подбрасывай больше дров!» — говорю я. А костер, который развел Графыч, печет уже со всех сторон. Потом лицо Мятлика снова становится папиным, и я спрашиваю: «А где же Клава?» Но тут появляется Графыч. «Где кот? — громко кричит он. — Ведь я его на сидор бросил. Куда ты дел моего кота?» Я понимаю, что речь идет о норке, которую поймал старик, но не могу встать, чтобы оглядеться вокруг. Ведь эта белая норка только что была здесь. Не могла же она исчезнуть сама по себе.
«Клава, Клава, — кричу я. — Поищи норку!»
И снова папино лицо.
— Успокойся, Славик, здесь, здесь норка, — говорит отец. — Выпей еще таблетку.
Сознание возвращается на какой-то миг. Нет ни Клавы, ни Графыча, ни костра. Я проглатываю аспирин, запиваю чаем. И снова костер палит нестерпимо жарко. Потом остается лишь тусклый отблеск его. Я смотрю на огонь, а он совершенно недвижим. Да нет же, это не костер, а настольная лампа с матовым абажуром. Отец входит в комнату.