А если Юг, тот, американский Юг, то рука сама собой тянется в мешок, уже заранее зная, что вытащишь в следующий момент. Целая кипа книг, перевязанных пожелтевшим бумажным шпагатом, нет нужды развязывать, стоит лишь бросить беглый взгляд на корешки:
«Шум и ярость»,
«Когда я умирала»,
«Свет в августе»,
«Авессалом, Авессалом!»,
«Деревушка», «Город», «Особняк» (перечислим в одной строке),
«Осквернитель праха» (первый из прочитанных, раннее лето семьдесят второго, начало июня, сумасшедшие ночи и такие же безумные дни) и многое, многое другое, включая рассказы и жизнеописания этого южного джентльмена, так временами похожего (до сих пор кажется) на моего покойного деда, особенно на той фотографии, где Фолкнер — а речь, естественно, о нем — стоит в каком-то подобии телогрейки возле сарая на задворках своей фермы, пожилой Фолкнер, оставивший такое количество замечательных фраз.
Например, «Он жил, писал книги и умер. А звали его Уильям Фолкнер».
Или еще: «Большое поражение намного важнее маленькой победы».
И вот еще одно, пожалуй, главное: «Человек не просто выстоит, он победит!»
То есть не государство, а отдельно взятая личность, то есть каждый из нас должен быть уверен в том, что он победит. То есть ожидание свободы, понимание того, что уже само безверие в победу рождает поражение.
Которое, между прочим, мы все и потерпели, ибо — опять фраза Фолкнера — «Проблем духа больше не существует…». Дальше помню смутно, потому и обрываю цитату, хочу лишь добавить, что сами американцы поняли это намного раньше нас с вами, отчего, в общем-то, мы Америку и потеряли.
Хотя остались «норки нараспашку», а значит, можно продолжить это сладостное безумие памяти.
Например, вспомнить про Сильвию Плат, про то, как еще в самом начале восьмидесятых я зашел в старый «Книжный мир», что был тогда на улице имени некоего К. Либкнехта, и нашел в стопке букинистических изданий скромный томик в белой обложке на английском языке. Sylvia Plath, «The Bell Jar». Этот томик тоже давно исчез с моих книжных полок, хотя и сыграл определенную роль — героиня моей повести «Какими мы были» была переводчицей, и герой дарит ей эту книгу, название которой сам я переводил как «Хрустальный колокол», хотя купленная недавно книжка (слава Богу, кто-то все же перевел) носит название «Под стеклянным колпаком», впрочем, мой вариант до сих пор мне нравится больше, вот только, домучив в свое время Сильвию Плат на английском, я так и не дочитал русский перевод, поняв, что время каких-то книжек в моей жизни уже окончательно прошло.
То есть ты никогда больше не будешь их перечитывать.
Ни Сэлинджера, ни того же Томаса Вулфа.
Ни Фицджеральда — некогда знаменитый красный трехтомник, изданный в конце семидесятых, подарила зимой одна подружка, перманентно замещавшая в тот период все ту же вторую жену — том первый, «По эту сторону рая» и «Великий Гэтсби», том второй, «Ночь нежна», том третий, «Последний магнат», рассказы и эссе из знаменитой книги «Crack-Up», «Крах», «Крушение», то есть рассказ самого Фицджеральда о том, что было с ним, когда он много пил. Очень много. Он пил и честно писал об этом, а я, тогда тоже пьющий, и много, читал и понимал, что я тоже дерьмо. Хотя бросил намного позже, уже тогда, когда перестал читать Фицджеральда.
Когда я бросил пить, то читал «Ловлю Форели В Америке» Бротигана. Точнее, пытался читать — эту тоненькую книжицу мне дал в самолет Борис Борисыч Гребенщиков, я сидел, скукожившись, в кресле и пытался понять, что это за штука такая — Ловля Форели В Америке.
Хотя впервые про Бротигана вычитал у Аксенова. В «Круглых сутках нон-стоп». Я был на практике в Хабаровске и ехал в командировку в Биробиджан. Была жаркая приамурская осень, я был в новом исландском свитере, очень теплом и очень колючем, за окном тянулся дым от лесных пожаров, поезд, как и положено, грохоча, пересекал мост через Амур, я читал номер «Нового мира» с этой, предпоследней на тот момент, публикацией В.П. Аксенова в этой долбаной стране. И там он писал про Бротигана, что тот — хороший писатель. Это было в семьдесят шестом. Через восемь с половиной лет (годков, годин, годищ) я попытался в этом убедиться сам, получилось — из-за моего знания языка — не очень хорошо, и я предложил перевести Бротигана моему другу, Илье Кормильцеву, Илья перевел, и я даже отнес рукопись в тогдашний журнал «Урал», вот только из этого ничего не вышло, ибо В.П. Лукьянин завернул ее обратно, сказав, что все это — бред.