— У Веры.
— Аааа…
— Ужинать щас будешь или после?
— Давай щас. Там хоккей в семь…
Лида помогла ему раздеться. Николай Иванович вынул из плаща норму:
— Отнеси на кухню.
— Что, долго заседали?
— С трёх.
Она ушла на кухню, крикнула оттуда:
— Рыбный суп будешь или харчо?
Николай Иванович надел тапочки:
— Харчо.
Лида загремела тарелками.
Николай Иванович сходил в туалет, вымыл руки и, засучивая рукава рубашки, прошёл сквозь бамбуковую занавеску на кухню.
Лида, напевая, резала балык:
— Садись давай. Я Аньку отослала, а сама хозяйничаю.
— А что такое?
— А она простыла где-то. Сопливая вся.
— А… Поешь со мной?
— Нет, папочка, я обедала недавно. С мамой мы поели. А ужинать рано ещё. Садись.
На столе дымился харчо, стояла бутылка «Мукузани», грибы, ветчина, паюсная икра в розетке.
Норму Лида выложила в блюдце.
Николай Иванович взял ложку, придвинул норму зачерпнул, вяло прожевал.
Лида разложила балык на тарелочке, вытерла руки о висящий на стене фартук, села напротив.
Николай Иванович неторопливо жевал норму.
— К Никитичу ездил? — Лида подперла подбородок рукой.
— Ездил.
— Ну и как? Освоился на новом месте?
— Да не очень… не справляется что-то. Только и новшеств, что ворота посеребрил…
— Ну, пыль в глаза пустить это он любит. А сам как?
— Тоже неважно. Опухший какой-то. Пьёт, наверно.
— Пьёт, конечно. Сергея Петровича шофёр рассказывал, как вёз его, пьяного, с дачи.
Николай Иванович поскрёб с блюдца коричневые остатки, облизал ложку и придвинул харчо:
— Ух ты, густое-то, а?..
— Ты балыка возьми, грибы вот…
— Я вижу. — Он хлебнул раз, другой, налил вина, выпил и заел куском балыка. — Мать давно уехала?
— Часа в четыре. Да, чуть не забыла — тебе Николаич звонил.
— Так я ж перед отъездом говорил с ним.
— Ну, не знаю. Может, вспомнил чего. Знаешь как — хорошая мысля приходит опосля.
— Тоже верно…
Николай Иванович хлебал харчо.
Лида встала, подошла к плите:
— А на второе Анька котлеты сбацала. Из индейки.
— Положи мне половинку.
— Чего так?
— Больше не хочу.
— А картошки?
— Тоже малость.
Он доел харчо. Лида поставила перед ним тарелку со вторым.
Николай Иванович подцепил картошку, прожевал, отложил вилку:
— Аааа… это он, наверно, насчёт шестого… я щас…
Он встал, прошёл через коридор и гостиную в кабинет, поднял трубку красного телефона без циферблата:
— Три семьдесят восемь… Алексей Николаич? Это Николай Иваныч. Тут мне Лидочка передала. Ага. Аааа… ясно… ну я так и думал… ага… ага… так… так… и что? Вот как? Ну так это ж их хозяйство, пусть они и решают. Конечно. Да и тебе волноваться на этот счёт не надо. Пусть они волнуются. Сами заварили, сами пусть и расхлёбывают. Точно. Точно. Конечно. Да. Конечно. Да. Седьмого. Точно. Под Архангельском сорвалось, так они решили здесь… да… так это получается — шило на мыло. Мне Фёдоров вчера докладывал… да… деньги убухали, а природа виновата. Да. Сначала на электронщиков валили, теперь на вечную мерзлоту. Да. Точно, а теперь, значит, Рябинкин виноват, он не предусмотрел! Нашли козла отпущения. Да. Конечно, он ведь ясно сказал, ты помнишь? Да. Нечего, конечно! А с ними я завтра поговорю, пусть они Рябинкина не трясут. Да. Пусть своих трясут. Да. Хорошо. Хорошо. Ладно, Алексей Николаич, до свидания…
Он положил трубку, посмотрел на часы и побежал в гостиную.
— Уююююю! Проворонил!
Включил телевизор, сел в кресло.
— Папа! Компот или чай? — крикнула из кухни Лида.
— Чай! — Николай Иванович шлёпнул себя по коленкам.
Экран расплылся, зарябил цветами.
Судья показал вбрасывание в зоне ЦСКА. Крутов перелезал через бортик. Шалимов сидел на скамье штрафников, обматывая вокруг клюшки распустившуюся изоляцию.
По дороге купили «Каберне» и триста грамм «Мечты».
Бутылку с косо приклеенной этикеткой Серёжа сунул в карман плаща, опустив туда же и руку. Кулёк с конфетами Оля убрала в сумочку. Возле шашлычной перешли на ту сторону. Серёжа взял Олю под руку, снял с её непомерно длинного шарфа пожелтевший лист, протянул:
— Тебе на память.
— От кого? — Оля насмешливо улыбнулась.
— От осени, наверно.
— Спасибо.
Она взяла лист, сунула веточку в рот. Серёжа шел, балансируя на бетонном бортике тротуара: