Голая Вика сидела на тахте, прислонившись к стене, и жевала яблоко. Марина лежала навзничь головой у неё на коленях:
— Ты как кинозвезда.
— Кинопизда.
Вика хохотнула, большая грудь её дрогнула.
— Серьёзно… смотри… сначала плавно, плавно, а потом раз… и сосочек… прелесть…
Рука Марины скользнула по груди, коснулась соска и стала ползти по складкам живота:
— И пупочек прелесть… аккуратненький… не то что у меня…
— У всех одинаковые.
— Неправда.
— Да ну тебя! Ну, морда там, ну грудь — ясно, но пупки-то у всех одинаковые! Плесни немножко…
Марина приподнялась, взяла со стола бутылку, налила в стакан.
Из-за голубой ночной лампы вино казалось фиолетовым.
Марина отпила глоток и протянула Вике:
— Пей.
Вика обеими руками приняла стакан, медленно выпила, поморщилась:
— Портвин он и есть портвин. Чем дальше, тем хуже.
— Не нравится?
— Нет. Хуйня, честно говоря. Ну да я сама виновата. За дешёвкой погналась.
Вика стряхнула с живота яблочное семечко. Марина подвинулась к ней, поцеловала в уголок губ. Вика повернулась. Они обнялись. Стали целоваться. Потом упали на кровать.
Марина оказалась сверху. Целуя плечи и грудь Вики, она стала ползти вниз, но Вика приподнялась:
— Маринк, слушай, давай попозже… я что-то не отойду никак. Не хочется что-то…
Марина оперлась руками о тахту, поцеловала Вику в живот:
— Ваше слово — закон, мадам. Может, кофейку выпьем?
— Давай.
Они встали, прошли на кухню. Марина задёрнула шторы, зажгла свет. Вика села за стол, зевая, посмотрела на отделанный деревом потолок:
— Симпотная кухонка.
— Нравится?
— Ага.
— Это муж покойный.
— Он что — умер?
— Разбился.
— Давно?
— Шесть лет назад.
— Тебе с ним хорошо было?
— По-разному.
— Ласковый был?
— В постели?
— Ага.
— Да нет, что ты. Разве мужчины могут быть ласковы? Он весёлый был. Хозяйственный. А ласковым — никогда…
— Эт точно. Я весной с одним попробовала — и опять то же самое. Лишь бы засунуть. А потом спать.
Марина понимающе кивнула, стала заваривать кофе.
Вика легко шлепнула её по заду:
— А у тебя попка ничего. Беленькая, безволосая…
— Тебе волосатые не нравятся?
— А кому нравится? Я с армянкой одной рискнула переспать, так плевалась потом. У тебя вон какая чистенькая…
Вика быстро раздвинула Маринины ягодицы и поцеловала сначала между, потом их:
— Сладкий кусочек… булочки…
Марина улыбнулась, поставила полную турку на огонь:
— Слушай, Вика, а ты тогда в троллейбусе точно знала, что я лесби?
— Ну как же точно можно?.. Ведь не написано…
— Но что-то чувствуется, правда? Какие-то волны, поля…
— Конечно. Ты так посмотрела быстро, ну я и подумала.
— Я флюиды испускала. Волны любви.
— А я подошла тогда и грудью, помнишь, оперлась о руку твою. Ты её на поручне держала. Думаю, если уберёт, значит, пустой номер.
— А я прямо затряслась вся! Переволновалась страшно! Я красная была?
— Немного. Такая розовенькая, симпатичная. Юбочка клетчатая.
— А ты тоже мне сразу понравилась. Высокая, стройная…
— А потом народу всё меньше и меньше. Конечная, а в салоне четверо. Ты, да я, да два мудака каких-то. И ты про две копейки спросила.
— Всё-таки Бог есть, правда? Это ж не случайность!
— Чёрт её знает. А может — случайность.
— Нет, это закономерно всё. Любимые должны быть вместе.
Кофе закипел, Марина быстро сняла турку с огня, разлила по чашкам:
— Вообще так здорово, когда с новой любимой, правда?
— Ещё бы. В новинку. Слаще. У меня вон одна живёт изредка, ну как бы постоянная. Но надоедает всё-таки. Ссоримся часто. А до неё тоже была одна. Лариска. Старше меня лет на семь. Так мы с ней поругались здорово. У неё одно на уме — свечку суй ей и клитор соси. Одновременно чтоб. Я говорю — на хуя тебе я тогда? Найди мужика, он хуй вместо свечки засунет. Она обиделась… но попочку твою я сегодня помучаю.
— А я твою грудь. Пей, прелесть моя.
Они взяли чашки.
Марина подвинула вазочку с вареньем:
— Бери.
— Нет, я так люблю.
Склонились над чашками.
Длинные Викины волосы поползли с плеч. Придерживая их, она отхлебнула, и Марина отхлебнула из своей:
— Оля-ля… арабик, аромат…
— Это что, сорт такой?
— Ага. На Кировской покупала.