— А может, попробуем докричаться до других машин?
— Каких других машин? Это частная дорога... или государственная.
— Прекрати на все отвечать «нет». Можем же мы хоть что-то предпринять. Уэйд... — Дженет заметила, что Уэйд сдерживается, чтобы не заплакать. — Ох, милый, прости, я не хотела тебя ругать. Вообще не собиралась злиться.
— Не в этом дело. Дело во мне. Всё, за что бы я ни брался, оборачивается дерьмом. Все, в чью жизнь я суюсь, оказываются в дерьме. Вся моя жизнь была никчемной. Ноль без палочки.
— А что же тогда сказать о моей жизни, милый?
— О твоей? Ты прожила прекрасную жизнь. У тебя трое детей. Ты была душой семьи. Ты...
— Постой-ка. Ты сказал: «была».
— Извини. Ты и до сих пор — душа семьи.
— Угу. И что я за это получила?
— Твоя жизнь не была бессмысленной, мама.
— Вот насчет этого я бы с тобой поспорила.
Лицо Уэйда смягчилось. Дженет могла только догадываться, какую боль причиняет ему сломанная рука.
— Тебе удобно? — спросила она. — Как мне сделать, чтоб тебе было удобнее?
— Почему бы нам обоим просто не опуститься на колени в эту грязь? Думаю, так устойчивее.
— Запястье... — Дженет почувствовала острую боль. Уэйд посмотрел, и ему удалось разглядеть то, что видела Дженет, то, насколько серьезно она поранилась при падении, он увидел содранную, свисающую лоскутами кожу.
— Мне так жаль, мам.
— Уэйд, до восхода осталось шесть часов, и даже тогда... Что мы будем делать?
— Давай посидим спокойно. Переведем дух.
Они продолжали сидеть молча; с небес светила луна; насекомые, мерцая, носились вокруг; Дженет показалось, что она увидела спящих в густых зарослях болотной травы белых цапель. Она постаралась не думать о боли, но это оказалось ей не под силу. Где-то высоко над их головами послышалось гудение самолета, но скоро оно стихло, и они снова погрузились в изменчивую, богатую оттенками тишину. Дженет чувствовала себя микроорганизмом. Рептилией. Куском мяса. В ней не осталось ничего человеческого. Зазвонил мобильник.
А?
Телефон лежал в правом кармане Дженет.
— Уэйд, дорогой... — она сунула руки в мокрый, забитый грязью карман. — А я-то думала... что он промок и отключился.
Уэйд вскинул на нее глаза.
— Теперь их делают водонепроницаемыми.
Неловкими, трясущимися руками Дженет открыла телефонную крышку.
— Слушаю! Помогите!
— Мама? — это была Сара.
— Сара, вызови «скорую помощь». Мы с Уэйдом ранены. Мы в болоте.
— В болоте? Где?
— Не знаю... далеко от побережья, к югу от Дай-тоны Бич.
— Как вы ранены?
— У Уэйда рука сломана вдребезги. И мы скованы наручниками... на мне кожа висит лоскутьями.
Послышался прерывистый писк — телефон давал знать, что аккумулятор почти разряжен.
— Мам, — сказала Сара, — послушай меня: разъединись, немедленно.
Бип-бип-бип.
— Аккумулятор...
— Разъединись. И погоди минуту. Я перезвоню.
...щелк...
Связь прервалась.
— Что мы ей скажем, Уэйд? Где мы?
В сотый раз за эту неделю Дженет почувствовала себя так, будто оказалась в прошлом; она чувствовала себя где угодно, но только не в Соединенных Штатах.
— Мам, я надеюсь, аккумулятор протянет еще несколько секунд. О Боже — жизнь зависит от батарейки.
— Мне страшно, Уэйд.
— Не бойся, мам. Мы выберемся. Обязательно. Главное, не бойся.
Они сидели молча. В воздухе гудели пальмовые жучки, слышались жалобные трели козодоя и пиликали цикады. Телефон зазвонил.
— Алло, Сара, это ты?
На другом конце провода раздался холодный, отрешенно механический мужской голос:
— Отдел триангуляции НАСА. Как поняли?
— Поняла! — ответила Дженет, хотя вопрос был явно адресован одним специалистом другому.
— Вас понял, НАСА. Источник сигнала подтвержден. Местонахождение...
Бип-бип-бип.
Телефон отключился.
— Что они имели в виду, Уэйд? Какая еще триангуляция? Они не смогли определить наше местонахождение.
— Мам, откуда тебе знать.
— А что, если нет?
— Ты ведь не знаешь, что они смогли, а что нет. Не дергайся. Самое худшее — нам придется прождать до утра.
— Уэйд, у тебя рука сломана как деревяшка. Наступит утро — и что?
— Будет светло.
— Не глупи.
— Это ты глупишь, мама.
— Нет, ты.
— Глупая.
— Сам глупый.
— Ладно, согласен.
— Как твоя рука, Уэйд?
— Очень глупо.
— Мы продержимся до утра.
— Точно.
Какое-то время они сидели молча, различая новые звуки: невидимые существа прыгали в воду и выбирались из нее; что-то жужжало; из темной дали донеслось уханье.
— Значит, ты все-таки отдала письмо Флориану?
— Ничего подобного.
— Но он сказал...
— Он ошибся. В ресторане у меня было с собой настоящее письмо, но я сказала, что это подделка. Подлинное письмо до сих пор у меня в кармане, в прозрачной папке.
Она вытащила его, скривившись от боли.
— Возьми — пусть будет у тебя.
Она сунула его Уэйду в карман рубашки.
— Мам, о чем вы говорили с папой и Ники там, в доме?
— Что ты имеешь в виду?
— Ты что-то сказала им, и они изменились. Они... помолодели. Папа даже перестал дергаться. Что ты им сказала? Ты что-то знаешь?
— Да, знаю.
— Что ты знаешь? Скажи.
Дженет задумалась, как объяснить все Уэйду. С Тедом и Ники дело было куда проще. Она чувствовала себя главарем мафии, который одним словом может даровать человеку жизнь и сразу вслед за этим потребовать графин красного вина. Но рассказать о новостях Уэйду было несколько сложнее, и она была к этому не готова.
— Уэйд, предположим, что у тебя нет СПИДа, что ты узнал, что у тебя ложный диагноз, как у Бет.
— Мама, ты сама видела, как я плох. Сидеть в этом болоте с открытыми ранами — да мы после этого помрем оба.
— Ответь на мой вопрос, Уэйд. Постарайся.
— Что бы я тогда сделал?
— Да.
Уэйд призадумался.
— Без всяких отговорок?
Дженет ничего не ответила.
— Я бы...
Дженет сама задавалась этим вопросом. У нее просто не было времени на себя с тех пор, как в ресторане Сисси преобразила ее жизнь. Какая разница — умереть в шестьдесят пять или в семьдесят пять? Лишних десять лет... Что они могут значить? Или в восемьдесят пять? Лишних двадцать. Она так жаждала этих лет, так скорбела об их потере, и вот теперь, когда ей их вернули, не могла расшифровать их скрытый смысл. Хотя, если разобраться, какой смысл был в моих первых шестидесяти пяти годах? Может быть, единственно важным было само желание жить и то, что тебе дана такая, возможность? Забудь о тысяче хокку, которые ты могла бы теперь написать. Забудь о том, чтобы брать уроки виолончели или надрываться на ниве благотворительности. Но тогда зачем?
Она подумала о своей жизни и о том, какой потерянной чувствовала себя большую ее часть. Она подумала о том, как все истины, которые ее учили считать непреложными, неизменно вступали в конфликт с жизнью какова она есть. Как может человек продолжать жить, будучи таким безнадежно потерянным? Как ни странно, пока она была больна, чувство потерянности было не таким острым. Это единственное, в чем она ни капельки не сомневалась. Болезнь вынудила ее искать знаний и утешения в местах, о существовании которых она раньше и не подозревала. Болезнь вынудила ее встречаться и вступать в контакт с соотечественниками, которые в противном случае остались бы тенями внутри своих машин, лениво ожидающих рядом с ней, пока загорится зеленый свет. Но, быть может, она по-прежнему будет искать новое в местах ранее запретных, — не потому что должна, а потому что сама сделала такой выбор — потому что это оказалось единственным подлинным выходом из ее хрупкого и безжизненного умирания? Теперь она научится видеть человеческую душу во всех, с кем бы и где бы ни сталкивалась — в супермаркете, на площадке для выгула собак, в библиотеке — все эти души, яркие, быть может, слепящие огни...