Однажды, помню, пошли мы в ресторан — тогда это было событие. Я такой чистенький был мальчик, аккуратненький. А Сидоров — огромный, толстый, все вокруг него, и вдруг на сцену вышел оркестр — тогда стали появляться как бы джазы — и заиграл залихватски... Сидоров — огромный! — сидел к музыкантам своим затылком, оголенным, и вдруг затылок этот стал наливаться, багроветь. Музыканты стали замечать, по одному вставали на цыпочках и уходили. А он в гневе так ударил по столу — и крышку отломал. Вот такой человек.
Мне уже передали услужливо его слова: «Этот хлюст (то есть я) чего-нибудь добьется только через мой труп!»
...Говорит он так — животом, с натугой. Например: «Сем-йная жизнь...»
Уж лучше бы он не был моим дядей!
Значит, вот так: Измаил, Сидоров, министр... Тяжело будет, тяжело!
Не успеваем!
Эскалатор выталкивает меня в фойе, я выскакиваю на улицу, совсем уже в ярости иду по тротуару. Иногда вот так вырабатывается у меня вместо усталости какая-то безумная энергия — хожу, хожу и не устаю, туфли пропитались пылью, пиджак, приподнятый локтями, стоит над загривком тяжелой потной аркой. «Сейчас, — думаю, — полтора часа липкого сна...»
...Вхожу в номер, ударом каратэ врубаю свет.
В номере полно народу. Свет зажегся, сразу задвигались, забормотали:
— Так... ковровых дорожек нет, полотенец вафельных нет, полотенец махровых — ноль штук, занавесок шелковых нет...
На меня ноль внимания, только бродят как во сне и бормочут:
— Шкур львиных — нет, сервизов севрских — нет, кружев брабантских — нет.
— Та-ак, — говорю, — а что-нибудь, вообще, у меня тут есть?
Выбегаю к администраторше. Такая высокая, статная, косы венком. Говорит, голову высоко подняв:
— Вы еще слишком молоды, молодой человек, чтобы учить нас, как надо работать!.. А не нравится — не живите!
Выписывает квитанцию, бросает.
— Да, — говорит коридорной, — такие у нас подолгу не заживаются!
Что значит — «такие»? Какие — «такие»?
И вот я иду по улице, теперь уже с чемоданом. И вдруг меня начинает душить смех...
А, ладно! Буду ночевать на вокзале, как гордый, некоммуникабельный человек!
...Да, это колоссальная глупость, что я иду сейчас туда, куда я иду.
...Почему это всегда я должен перед ним отчитываться по им самим придуманным якобы «законам совести»?
Я отпихнул, отбросил дверь и шел по темной лестнице, точно зная, что сейчас эта дверь с дребезжанием пойдет обратно и стукнет, и она таки проделала все это, но не тогда, когда я шел, напрягшись спиной, готовясь, а гораздо позже, когда я забыл про все это, — и заставила пережить все сначала.
Стас открыл — худое лицо, встрепанная борода, слезящиеся глаза, похожий на Христа за пазухой. Я пошел по коридору, мимо обуви.
Сейчас скажет наверняка: «Я так тебя люблю, а ты...»
А мне не надо такой большой любви, не надо!
Открыл дверь в его комнату — никогда демонстративно не запирается... Накурено! Белый дым. На столе яркая лампа без абажура. Над ней — фанерки с живописью, гениальной, его дружков, непризнанных гениев. Жутко неуютный, нежилой вид. Какой-то проходной двор. От шкафа в угол падает тень, кто-то там лежит в белой простыне, спеленатый, как мумия. Еще трое сидят у ее ног.
Ко мне уже вернулось обычное мое состояние — угрюмая холодность. Я молча сел, не говоря ни слова, и смотрел. Все потертые, жалкие и в то же время жутко высокомерные, будто такой своей жизнью совершают подвиг.
С ужасом сейчас вспоминаю, сколько я на них времени убил, слушал, открыв рот: «...человек рожден для страдания». Проводники смерти!
Мумия зашевелилась. А, знаю! Высочайший мыслитель. Работает сейчас сторожем на автостоянке у буддийского храма. Черные ногти, лоснящийся свитер, стекляшки, недельная щетина. Читает только старые книги. Ведь ничего в них не понимает, готов поручиться. Даже не знает, что Будда запрещает суетиться, делая жизнь хуже, чем она есть. А тут как раз такой случай. Считает, что он выше бритья, а на самом деле — ниже, гораздо ниже такой простой операции, как бритье!
Хмырь болотный!
Сейчас меня спросит: «Не получили ли вы, молодой человек, в свое время так называемого регулярного образования? Тогда мы вряд ли столкуемся!»
Я ему — молодой человек? Как врежу по тыкве!