И действительно, он себя чувствовал как рыба в воде: развязно куря, втянув голову, ходил по комнатам, подходил к разным компаниям — разговор в них, конечно, замолкал, но это его не смущало. Подошел к одному знаменитому баскетболисту, похлопал его покровительственно по колену, как по плечу...
Тут появился министр — мелкие седые кудри, большое лицо в прожилках. Мы увлекли его в отдельную комнату под предлогом прослушивания его коллекции старинной музыки для чембало.
Сашок так уверенно открывает холодильник, берет сыр, икру, открывает коньяк. Потом, с набитым ртом, говорит:
— Хорошее у тебя, Григорий Саввич, чембало!.. А что, можно считать, что сейчас у нас светский раунд?
Тот согласился, добродушно:
— Ну, что же, можно.
Тут я выступил со своей просьбой. Ну, это даже не просьба. В общем, мы легко договорились.
А я-то сколько маялся, маялся! А все оказалось так легко.
Он вроде даже обрадовался, что попросили его об одолжении. Пошел к телефону, набрал:
— Дарьюшка! Как бы нам сроки тут передвинуть. Тут один написал докторскую диссертацию, замечательную...
— Кандидатскую, — сказал я, покраснев.
— Кандидатскую, — поправился он.
А Сашку он сказал:
— А тебя за твою наглость делаю начальником над всеми АХО!
Потом я мчался в метро. Такая легкость — словно нет тела, одна душа!
Успеваем!
...Когда я на защиту вбежал, от меня сияние шло, излучение, все шарахались!
...И что-то я там такое довольно складно излагал.
Дребезжат отодвинутые стулья, все встают, выходят в коридор...
Возвращаются обратно, и председатель Ученого совета читает: присвоить звание кандидата...
Ни одного «против»!
Потом я шел по улице, чувствуя жуткую слабость. И все хотел почему-то заплакать, но не мог.
Потом сидел в столовой, где был заказан банкет на шестьдесят персон, нон грата.
Сидел в полной апатии, неподвижно. Устал...
Потом эта столовая автоматически превратилась в вечерний ресторан, стали гости собираться. Первыми пришли два каких-то гнома, налили по пять граммов коньяка, долго смаковали.
Постепенно увеличивался гомон, звон.
Я только раз поднял голову — когда от одной организации внесли торт из мороженого, сюрприз. Сделана, не без намека, модель атома одного трансуранового элемента, протоны — шоколадные шарики, нейтроны — сливочные. Электроны — на орбите — крем-брюле.
Друзья оживились, с криком: «Освежает!» — набросились, умяли в момент.
А я все так и сидел.
Кто-то нагибается:
— Ты что? Тебе чего-нибудь дать?
— Мне? — спрашиваю хмуро. — Сигареты «Удушливые». И спички. И все.
— Да ты что! В такой день полагается веселиться.
— Мало ли что полагается! А я вот желаю быть мрачным — как?!
И только лишь Сашок меня выручил, как всегда. Ко всем подходил, говорил жирным голосом о научных проблемах, снисходительно чокался, кивал.
А гномы-то, гномы! Еще по пять граммов льют! Гуляют!
И только уже утром я почувствовал первый толчок радости.
Я был уже в Киеве, ехал к Петрову для отчетности. Автобус шел вдоль длинного стеклянного дома, оранжевое отражение низкого солнца, гримасничая, бежало по стеклам.
Потом двери с шипеньем согнулись, вошли толпой украинцы, в цветных рубахах и шароварах, сразу затолкали, закружили в вихре гопака...
Хорошо летом на даче! Выходишь утром в сад и деревья поливаешь из кишки. Струя по листьям: ш-ш-ш... Рядом на веранде жарится яичница с тем же звуком...
ПАРАДИЗ
дошел до кустов, обернулся и увидел сразу весь остров — ровный, широкий, провисающий к середине. Длинные ограды для коров из двух жердей — одна у земли, другая повыше — редкими изогнутыми линиями пересекали широкий луг.
Я уже знал, что весь ярко-зеленый, изумрудный покров острова — мягкое, чавкающее болото, по которому может пройти лишь корова на ее раздваивающихся, пружинистых, грязных копытах. Вся середина острова была пустой, и только на высоких берегах рос лес, и где-то за ним, в том конце, сейчас был мой дом. Я хотел было вернуться назад по берегу, вокруг, но сразу же оказался в дебрях, гнилых зарослях, перепутанных кустах с серой свисшей бахромой, с осыпающейся трухой, вызывающей зуд на коже.
Значит, единственный путь — опять та же тропка посреди долины, и опять та же собака будет лаять на ветру, поднимая хвост, а грудью припадая к земле, а потом, когда я, с покрасневшим, напряженным лицом, все же пройду, она поднимется на все четыре лапы и еще несколько раз гавкнет, уже с большими промежутками, вопросительно.