— Летчик сильно обожжен, — произнес Дрекхауз. — Его отвезли в госпиталь.
— В этом не было необходийости, — раздался чей-то голос.
Оба одновременно, обернулись. В комнату вошли два офицера. Первый, тот, что произнес эти слова, улы-v баясь, приблизился. «Жаба!» — подумал Дрекхауз. Это было верно. Два выкаченных глаза за стеклами без оправы, нездоровая кожа, рот — из тех, что напоминают звериную пасть…
— Лейтенант Хайнрих, гестапо, — представился он.
Дрекхауз чуть не рассмеялся: гестаповцу не следовало бы быть так откровенно похожим на человека своей профессии! Фон Линдт взял себя в руки.
— Что вам угодно, лейтенант? — холодно спросил он.
Улыбаясь, Хайнрих становился еще безобразнее.
— Я пробыл принять пленного. И выполнить приказ.
— Какого пленного? — спросил фон Линдт. — И какой приказ?
— Пойманный партизан должен быть расстрелян.
Фон Линдт поднял брови:
— Самолет регулярной советской армии. Пилот в военной форме. Где же здесь партизан?
— Франция больше не воюет, — спокойно произнес Хаййрих. — Этот человек может рассматриваться только как террорист.
— Дрекхауз, — произнес фон Линдт, — вызовите госпиталь.
Их взгляды встретились. Стоя между ними, Хайнрих по-прежнему улыбался.
— Слушаюсь, господин полковник, — ответил Дрекхауз.
Он уже готов был снять трубку, как раздался звонок. Он поднес трубку к уху.
— Да? Капитан Дрекхауз… Да… 0!/Добрый день, майор… О! Да, да… Да, конечно… Сейчас передам… Ясно… До свиданья, майор.
Дрекхауз положил трубку.
— Это из госпиталя, господин полковник, майор медицинской службы Пельцер. Он сообщает, что французский летчик умер.
— Жаль, — процедил Хайнрих. — Это былЪ бы отличным примером.
— Я могу быть свободен, господин полковник? — спросил Дрекхауз.
— Конечно, — ответил фон Линдт, — конечно.
Он вдруг почувствовал себя ужасно старым. Ах, скорей бы уж пришла эта победа, пока он еще не слишком стар для того, чтобы вкусить ее плоды.
Так эскадрилья потеряла своего первого летчика» Дюпон записал в походном журнале: «Мы потеряли нашего первого товарища…» Он хотел добавить что-ни-будь более определенное, но почувствовал, что это ни к чему. Подумав, он написал только фамилию «Перье» и дату. Остальное было бы просто литературой.
На кровати Перье царил, беспорядок. Здесь валялись документы и фотографии, бритва с лезвиями, зубная паста, карандаш, зубная щетка, пояс, лыжные ботинки, флакон одеколона, свитер — ничтожный хлам, мертвые, ничьи вещи.
— Больше ничего нет, — сказал Кастор.
Заканчивая осмотр тумбочки, он извлек оттуда фотографию— смеющаяся во весь рот брюнетка, и другую, где Перье обнимал за шею еще молодую женщину, поразительно похожую на него. Позади них — крыльцо с несколькими ступеньками, дррота, увитые виноградом; это был, видно, один из тех квадратных домов прошлого века, которые пахнут воском и вареньем. Дом Перье. Мать Перье. Вдова. И отныне одна на всем свете — навсегда. ~~
Они стояли около его кровати: Бенуа, Виньелет, Симоне, Вильмон, Казаль… Бенуа распоряжался,
— Ты, Кастор, сохранишь документы и фото. Будешь нотариусом эскадрильи… Остальное поделим между собой.
Кастор оторопело посмотрел на Бенуа:
— Ты с ума сошел! Это невозможно!
Вид у Бенуа был самый решительный. Леметр изучал его, растянувшись на своей кровати.
— Так надо, Кастор. Ты ничего не понимаешь в традиций*. Когда пилот сыграет в ящик, его монатки делят товарищи — вроде аукциона. Есть возражения?
— Но, — сказал Симоне, — рыться в чужих вещах— это отвратительно!
Остальные молчали. Леметр, очень внимательно следивший за происходящим, чувствовал, что товарищи колеблются. Они негодовали, они были удивлены, сбиты с толку. Они хорошо знали, что мир, в котором они теперь живут, имеет свои нормы поведения — идет война, настоящая, ужасная война! «О! Бог войны, — думал Вильмон, — ты тоже не. должен быть чувствительным». Но Бенуа уже продолжал:
— Нечего нюни распускать! Что ж, вопрос ясен. Ну, кому нужен табачный кисет?.. Чтобы подать пример, его забираю я. ОдекЬлон? Маркизу!.. — Он бросил флакон Вильмону, поймавшему его на лету.
— Лыжные ботинки — это тебе, Виньелет, твой размер, Тебе-, Казаль, пояс… Перье он больше ни к чему..*
Летчики хранили молчание и не двигались с места. Этот мрачный аукционер — неужели это Бенуа, послед* ний слышавший голос Перье, его напарник в последнем полете? Но вот он заорал:
— Ему, Перье, оставалось только одно: впороться мне в хвост. А он бросил меня р, как голубь, пошел на снижение… Там наверху любая глупость ойлачивается максимальной ценой. Нечего рассчитывать на фарт! Чудес не бывает!