Ритм русского голоса стал медленным, тяжелым. Марселэн слушал французский, а глухой бас русского звучал при этом трагическим аккомпанементом.
— Он не ответил на огонь, — говорил Кастор, — он покачал крыльями… Он сделал вираж, чтобы показать звезды… Француз будто ослеп: вернулся и расстрелял его.
Слова генерала сразили Марселэна. Он смотрел на Кастора, ставшего белее мела, и знал, что ему не легче. В этот момент он еще не думал о Татьяне, он думал лишь о чудовищном факте: француз сбил русского. То, что это был Татьяна, усиливало трагизм происшедшего. Но сейчас дело было даже не в том, кто погиб. Еще не время было вспоминать гармонь Татьяны, его голос, его смех, фотографию, которую он показал однажды вечером, сказав просто: «Ольга!» Кто возьмет на себя тяжесть сказать ей, Ольге? Сейчас он, французский майор, стоял перед русским генералом. И от него ждали не трогательных излияний, а объяснений.
— Кастор, — сказал Марселэн, — скажи генералу…
Но что он скажет генералу? Что он очень сожалеет?
Что на войне могут быть случайности? Что люди валятся с ног от усталости? Что такое больше не повторится? Нет… Так заведующий машинописным бюро извиняется за орфографическую ошибку, допущенную машинисткой…
— Послушай, скажи ему…
Его прервал голос русского. Он доносился по-прежнему от окна. До сих пор Марселэн не видел глаз Комарова.
— Генерал требует слово в слово, — сказал Кастор.
Комаров обернулся. Он, видно, почти не спал последние двое суток. Марселэн наконец увидел его убитые горем глаза, новые морщинки, всю его громоздкую фигуру, которая напоминала утес посреди жестокого урагана. Он старался выдержать удар, но чувствовалось, насколько он потрясен. Несгибаемый и в то же время такой уязвимый! Марселэн слышал все тот же одеревеневший голос, без оттенков, бесконечно усталый, голос, которому бессознательно подражал Кастор.
— Люди измотаны… — говорил Кастор.
«Да, — думал Марселэн, — они перешли предел возможного. Я знаю, мы знаем это, но это ничего не меняет…»
— Это несчастный случай, — перевел Кастор. Наказания не будет…
Марселэн вновь напрягся. Комаров смотрел на него. Каждый видел в глазах другого горечь, тревожное ожидание.
— Тарасенко имел на счету восемь побед…
«И потом это был человек. Он любил жить, он любил смеяться, любил играть на бильярде, он любил Ольгу… Он очень любил нас, французов».
— И он был моим другом… — переводил Кастор.
«Сказано все. «Нормандия» продолжает существовать, но Татьяны нет… И ничто никогда не изменит того, факта, что в него стрелял француз. Отныне это — между нами и русскими».
Вдруг Комаров сделал три шага вперед. В нем уже не было ничего официального, ничего, напоминающего о том, что это генерал говорит с майором. Перед Мар-селэном стоял просто человек, которому было что сказать другому человеку. Он взял. Марселэна за плечи:
— Марселэн, — сказал он на своем ломаном французском языке, — Марселэн, 1 ы понимаешь меня!
Марселэн знал, где Комаров выучил — или считал, что выучил, — французский, где он уже встречался с французами: это было в военной академии, в очень своеобразной академии, имя которой — война в Испании. Там. не вдавались в тонкости языка — важен был смысл слов.
—; Да, понимаю, — ответил он.
Марселэн за свою жизнь познал много чувств. Он познал любовь, ненависть, страх, презрение, дружбу, энтузиазм, он считал, что познал и гнев. Но, выходя из кабинета Комарова, он почувствовал в себе особый гнев. — Красный гнев проходит быстро: человек бьёт, случается — убивает, гнев проходит. Белый. гнев более
7 Мартина Моио
97 стоек г у него цвет свечногэ воска, который сам себя пожирает. Подобно воску, он служит оболочкой для медленного огня; подобно, воску, он постепенно тает. Но худший вид гнева — это черный гнев. В нем бешенство и стыд, бессилие и эта непереносимая убежденность в том, что ты не смеешь распускаться. Этот гнев доступен не каждому. Это гнев тех, кто руководит людьми.
Шардон рассказал свою историю еще раз — теперь Пикару, пока доктор перевязывал тому руку. Он выпил свой небольшой запас водки. В ожидании положенных ста граммов он чувствовал себя в отличном расположении духа, легким, как фейерверк. Он больше не думал об Орле, и только вскользь — о задании, с которого вернуХся: улетело шестеро, вернулось пять. Он думал о сбитом фрице и ликовал.
— Настоящий летчик пристрелил бы меня, как тетерева, — ведь я его обошел. На мое счастье, я нарвался на самого жалкого из всех фрицев!
— У них становится все меньше хороших летчиков, — заметил Пикар.