Шардон пытался побороть дрожь. Но тело больше не подчинялось ему. Он хотел бы не рвать себе ладони ногтями, не чувствовать этой ужасной ломоты в коленях. С бесстрастием кинокамеры его память восстанавливала ход боя. Он переживал все заново в свете того, что рассказал Марселэн. Это было ужасно. Теперь все виделось через иную призму. Если самый жалкий из фрицев оказался самым лучшим из русских, то его «идиотский» маневр был опознавательным приемом. Победа стала убийством. «Но звезды? Почему я не видел зве, зд?» «Потому что ты не желал видеть ничего, кроме черных крестов, — отвечал неумолимый внутренний голос, — потому что ты во что бы то ни стало жаждал боя, потому что ты был зол… Если бы ты был способен рассуждать, ты понял бы, что твой противник ведет себя необычно. Но ты воевал не головой, а потрохами! За это надо платить. Как правило — своей шкурой. А ты расплатился шкурой другого».
— Господин майор, через две минуты Шардона не станет.
— И мы потеряем двух летчиков вместо одного, — сказал Марселэн. — Мы находимся здесь для того, чтобы взять Орел, все остальное не имеет ни малейшего значения. Ни малейшего! Ни страдания, ни отчаяние, ни чувство непоправимости. Самоубийство на войне — слишком большая роскошь.
— В таком случае я пойду добровольцем на любое задание, где надо будет пожертвовать собой.
— А какое из наших задании не требует этого? — спросил Марселэн.
Шардон поднял голову. Перед майором он чувствовал себя не как перед судьей, не как перед другом, даже не как перед товарищем. Скорее, как перед, старшим братом, который больше знает, который убережет его от сочувствия и язвительных насмешек, который видит вещи яснее, на которого можно положиться.
— Что мне теперь делать, господин майор? — спросил он.
Он произнес это с таким доверием и в таком смятении, что Марселэн еще раз почувствовал себя безоружным.
— Для начала закрыть рот и успокоиться»— был ответ.
И вдруг его охватила страшная, неукротимая злость, с которой нельзя было совладать, злость, питаемая усталостью, измотанными нервами, битвой за Орел и этим мальчишкой с глазами побитой собаки.
— Олухи! — закричал он. — Маньяки! Только бы стрелять и никогда не думать! Лишь бы еще один на доске — и плевать на все остальное!
Он понимал, что неправ, что поддается слабости. Но его гнев разлился, как лава, покрывая и сжигая все вокруг. Шардон принимал это, стоя с полуопущенными веками, почти по стойке «смирно», словно манекен.
Стук в дверь заставил обоих вздрогнуть. Марселэну даже не потребовалось говорить «войдите» — Бенуа был уже на пороге. Он стоял не шевелясь еще в летной куртке. Он заговорил бесцветным голосом, будто доносившимся издалека. Его охватила какая-то бесконечная усталость — усталость долго бредущего путника. «Он улетел всего несколько минут назад, — отметил про себя Марселэн, — значит, надо считать не время, кото-t рое он провел в воздухе, а ужас, который он пережил».
— Мы вернулись, господин майор, — произнес Беч нуа, — но Дюпон не вернется.
Марселэн ничего не сказал. Дюпон принес эскад* рилье ее первую победу, а теперь он — один из ее мертвецов. Каждый раз Марселэн воспринимал это, как ампутацию. Ему отрезали часть тела, и лилась кровь. С замкнутым лицом он пошел стереть с доски фамилию, потом вернулся и запер кабинет. «Когда же прибудет обещанное пополнение?»
— Фрицы барражируют подступы к аэродрому, — добавил Бенуа. — Невозможно пройти.
— А как русские? — спросил Марселэн.
— Погибло три бомбардировщика…
Как быстро история Шардона и Татьяны стала лишь эпизодом войны! Барраж над Орлом, который надо преодолеть… И только. И это — единственная задача.
— Приказано взять Орел, — продолжал Бенуа все тем же ледяным голосом, который, казалось, принадлежал вовсе не ему. — Браво! Но бывают приказы, которые невозможно выполнить. Если нужно вернуться к этому проклятому аэродрому, я полечу… Для того я здесь и нахожусь. Но других я не поведу. Вот и все!
Дверь за ним закрылась. Марселэн не сделал ни одного движения, чтобы его удержать, не нашел ни слова, чтобы ему ответить.
В этот вечер бридж доктора, был весьма унылым. В одном из углов курил папиросу за папиросой Марселэн, громко ругаясь, когда по рассеянности не замечал вовремя, что у него начинает гореть мундштук, и не вызывая ни у кого желания с ним разговаривать. Вокруг стола было пятеро, в том числе двое мертвых: Дюпон и Татьяна.