Шардон и Вильмон, по-прежнему привязанные к африканскому берегу, поджидали Ле Гана. Но Ле Ган не приходил. Шардон нервничал.
— Господи, что же он медлит! Что он тянет!.. Послушай, тут что-то неладно… Не случилось ли…
Да, — сказал Вильмон изменившимся голосом, — мне кажется, с ним действительно что-то случилось.
В нескольких метрах от них шел Ле Ган. Лицо его было бесстрастно. — он не выдал друзей ни словом, ни жестом. Его сопровождали двое жандармов. Щардон всегда понимал, что это возможно, что “такое бывает. Но он никогда не думал, что это случится с ними. Жандармы и их пленник были уже далеко, а он все еще не мог взять себя в руки.
— Что будем делать? — спросил он наконец.
— Начнем сначала, — ответил Вильмон.
Тегеранский аэродром зажат в кольце гор. Смотря по времени дня, они то розовые, то фиолетовые, то голубые. Тегеран — сердце Ирана. За стенами слышится журчанье воды. Узкие смешные улочки, точно клешни Краба, впиваются в городские артерии. Тегеран — это город-краб. Ты делаешь шаг вперед, а он словно пятится назад. Никогда сразу не сообразишь, в какой зщже ты очутился: будущее и прошлое смешиваются здесь настолько неуловимо, что о настоящем просто забываешь.
В конце 1942 года Тегеран был пунктом сбора эскадрильи…
Из тех, кто решил «начать сначала», некоторым удалось вырваться с африканского берега. Здесь, в этой граничащей со сражающимся Советским Союзом нейтральной стране они ждали решения своей судьбы. Это ожидание подчас б» ло даже приятным. Отважные молодые люди, которые готовились идти на смерть, пользовались большим успехом. Разумеется, у женщин. А также у менее молодых мужчин, решивших ни в коем случае не рисковать жизнью.
Во французской колонии Тегерана танцевали и в этот вечер. Вилла хозяина была чудесна: сад, террасы— все, что необходимо для современной тысячи и одной ночи, — и в придачу шезлонги у самой глади моря. Гости танцевали, пили, флиртовали — война была где-то на другой планете. И ощущение потерянности было здесь совсем иным, чем там, на алжирском пляже. Здесь были женщины, много женщин. Большей частью красивые, но — Вильмон не мог сказать почему — они вызывали у него мысль о насекомых. Миниатюрные, затянутые в талии, шуршащие платьями, эфемерные, готовые на любую вольность. «К счастью, — размышлял он с некоторым удовлетворением, — летчики не певчие из церковного хора! Даже очень юный Перье, который не вылезает из шезлонга!» Элегантный Буасси, тоже маркиз, рассказывал одной вешавшейся ему на шею даме (настоящий вьюнок — я обовью тебя, и ты сдашься!), как по пути из Лондона в Гибралтар он допустил пустячную ошибку в ориентировке и угодил к франкистам, А итог? Три месяца тюрьмы.
— Вы бросили Лондон! — вздохнул вьюнок. — Как интересно! И поедете к этим русским, у которых ничего, ничего нет.
— У них достаточно самолетов, — сказал Буасси,
— О да, возможно.
Вильмон про себя улыбнулся. Колэн, малыш Колэн, тоже прибыл из Лондона… Он увидел его в буфете, оживленно беседующим с очень толстым, очень официальным и очень потным господином — сухое шампанское и мокрый Превосходительство.
— Я восхищен вами, — говорил Превосходительство. — Поверьте, я восхищаюсь вами. Но почему вы едете к русским?
Колэн был с ним учтив — такой благовоспитанный, такой милый юноша из хорошей семьи.
— Ваше превосходительство, к<>гда я приехал в. Лон-дон, чтобы сражаться, англичане для начала попросили меня изучить английский язык… — он смущенно улыбнулся и сделал очаровательную гримасу. — Русские не заставят меня изучать русский язык. Они дадут мне истребитель.
Вильмон был потрясен дипломатическим хладнокровием: Превосходительство и бровью не повел. Но чувствовалось, что почва под его ногами колеблется…