– Ирина, – сказал он, бросая последний взгляд на звезды, как бы прося у них прощения, – позволь своей любви свободно нестись навстречу моему поцелую…
И он старался заглушить в ней ревность новыми ласками, вливая в них всю возвращающуюся силу своей любви и страсти.
Ему вспомнилось, как овладел он этой душой, и что, должно быть, сами асы сделали его пение таким чарующим, что так всецело отдалось ему сердце Ирины.
Опьяняя свою возлюбленную самыми горячими ласками, Дромунд под аккомпанемент тихого шелеста ночи запел:
Если бы перед моими ослепленными очами показалась гордая богиня и молвила: «Твой час настал! Один открывает для тебя двери рая!»
Я бы отвечал тогда Валькирии:
Ирина далека была от подозрений и потому не могла различить в душе этого богатыря чувства, отождествляющего ее с загробными тенями, чувства, в котором ее земное счастье должно было погибнуть.
Напротив того, ее сердце наполнилось сладкой уверенностью, которая могла бы выразиться в таких словах: «Он мною овладел… Теперь он сам мой невольник…»
Счастье было почти не по силам Ирине; Дромунд снова почувствовал, что она падает, и, нежно обхватив ее стан, он унес ее в окутанный мраком альков.
Глава 20
Упоение
Луна ярко сияла в вышине и освещала забывшихся покойным сном в объятиях друг друга Дромунда и Ирину.
Кругом царила торжественная тишина. Лишь иногда донесется из отдаленных улиц Буколеона лай собаки, или в кипарисовой аллее звучно раздадутся торопливые шаги запоздалого раба. Иногда мимолетное облачко закроет диск луны, и опять наступает тишина и опять светло, опять ясная южная ночь хранит покой и счастие влюбленных, как бы празднуя свободу.
С первым прокравшимся в комнату лучом утренней зари Дромунд и Ирина проснулись. Из мира очаровательных грез и восторгов опять пришлось возвращаться к действительной жизни. При этом они оба почувствовали, что нечто прекрасное прошло и уже никогда более не возвратится.
Целуя глаза своей возлюбленной, Дромунд стер слезу с ее длинных ресниц.
– Это роса, которую ночь оставляет в каждом цветке, – сказала Ирина, протягивая к нему, как ребенок, руки.
Он нежно поднял ее и, поддерживая, подвел к бассейну.
Но когда Дромунд увидал ее спускающуюся с последней ступени мраморной лесенки к прозрачной воде, в которой дрожал, отражаясь, ее чудный образ, он не мог удержаться от крика восхищения:
– Подожди, подожди меня! Я хочу с тобой вместе погрузиться в воду…
Улыбаясь, она смотрела, как спешил он распустить пояс, расстегнуть кольчугу и сбросить с себя куртку из лосиной кожи. Отвернувшись потом, она подала ему руку.
Бассейн Евдокии был устроен по образцу тех, которые базилисса Теофано приказала соорудить в садах гинекея. Посредине его стоял столб, служивший убежищем для голубей. Купающейся приятно было видеть в зеркале воды свое отражение, окруженное этими снежно-белыми птицами. Но скромная Ирина, смущенная прозрачностью воды, поспешила взволновать гладкую ее поверхность, хлопая по ней руками, причем испуганные голуби разлетелись в разные стороны.
Последние звездочки уже погасли на небосклоне, когда возлюбленные вышли в сад, освежившись прохладной водой и подкрепясь фигами, полную корзину которых, поставленную заботливым слугою Евдокии, они нашли на балконе. На дне корзины лежала записка последней, вполне сглаживающая неприятное впечатление серенады.
Евдокия писала:
Хорина обещал мне удержать твоего мужа за городом до завтра. Не прерывай своего счастья. Я уступаю тебе мой дом. Вечером приходи в конец сада, где я буду ждать тебя с носилками, в которых мы и отправимся в твой дворец, так что никто нас не увидит.
Успокоенная такой заботливостью, Ирина об руку с Дромундом направилась в таинственную глубину сада. Никогда до сих пор не испытав любви, Дромунд не замечал красот природы и не любовался весенней утренней зарей. Теперь же он чувствовал, что аромат проснувшихся цветов, пение птиц, журчанье ручейков, – все сливалось в один стройный хор, воспевавший его счастье.
Долго гуляли влюбленные под тенью кипарисов, упиваясь новыми для них ощущениями, и, наконец, по лабиринту извилистых аллей поднялись на возвышенную террасу, с которой открывался восхитительный вид на город.
Группы домов Буколеона, сверкая различными красками – розовой, лиловой, белой, – сливались между собой в некоторое подобие пчелиного улья, в котором пробуждалась уже жизнь. В прозрачном утреннем воздухе ярко сияли золоченые крыши и круглые купола церквей, которые казались грандиозными хрустальными шарами, громоздившимися один над другим. А внизу расстилался Босфор, как бы опоясанный бледным поясом тумана. Бледно-розовый цвет зари понемногу принял оттенок пурпура, и небо на востоке, казалось, горело ярким пламенем. Это огненное зарево, разливаясь по городу, придавало зданиям красноватый оттенок и как бы обхватывало их пожаром, в котором колонны большого дворца казались огненными столбами.
Пораженный этой волшебной картиной, Дромунд воскликнул:
– Смотри! Пожар! Весь город в огне!
Но зарево восхода отразилось и на их лицах. Взглянув на своего возлюбленного, Ирина с восторгом увидала в его расширенных зрачках всю силу этой варварской души, в которой опьянение убийством, битвам, дикими оргиями и бурными порывами страсти заменилось теперь чувством восторга перед красотой, перед прекрасным.
Видя выражение экстаза в его глазах, она забыла весь мир и сосредоточилась на одном желании доставить ему полное счастие, познакомить его с блаженством, даваемым широкой мыслью, сильным чувством, красотой, страданием, короче – полной сознательной жизнью.
В эту минуту в ней сказалась душа византийки, выросшей среди золота и мишурного блеска, среди красоты и растления, среди аскетизма монастырей и разврата гинекеев, и со страстным жестом, как бы желая обнять весь горизонт со всеми церквами, садами, дворцами и даже хижинами азиатского берега, она бросилась на шею варвара, воскликнув:
– Море с его кораблями, город со всеми его сокровищами, весь Божий мир – все твое!
Глава 21
На могилах
Никифор между тем наблюдал в малом порте за разгрузкой судов с зерном.
Вдыхая зловредные испарения морского берега, он заразился тяжелой лихорадкой. Мучимый попеременно ознобом и жаром, он то приказывал разводить огонь в жаровнях, чтобы согреть коченеющие члены, то кидался раздетый на каменный пол, желая хоть немного охладиться.
Несмотря на то, что жадность к деньгам сделала его жизнь совсем жалкой, Никифор все-таки страшно боялся умереть. Может быть, его путало то возмездие, которое на том свете, как обещали священники, ожидало всех скряг, а может быть, он был уверен, что в раю не позволяется копить золото; и этой уверенности уже было достаточно для того, чтобы не желать попасть туда.
Болезнь настигла его при ссыпке испорченного зерна, которым он намеревался кормить солдат Фоки; поэтому он принял ее как наказание Божье, но, не будучи в силах отказаться от возможности увеличить свое богатство, он вздумал войти с небом в сделку.
Для этого Никифор отправился в молельню патриарха, где Полиевкт принимал избранных овец своего духовного стада, и со свойственной торговым людям манерой утаивать положение своих дел сказал ему: